И вот в эту минутку затишья с улицы прибежал опоздавший — высокий, красивый парень, начисто лишенный чувства юмора.
— А что, пора идти?
— Конечно, только ты остался. Мы уже все были.
— Раздеваться?
— Да, совсем. И трусы снимать.
Не заподозрив подвоха, парень разделся и в чем мать родила зашел в кабинет к окулисту — женщине.
— В чем проблема? — спросила она, не подняв глаз от стола и не заметив, как застыли руки медсестры, перебиравшей картотеку.
— Ни в чем, — резво ответил парень.
И тут врач взглянула на него. Ее лицо перекосилось то ли от гнева, то ли от смеха, но дальше слов: „Безобразие! Безобразие!"— свидетели не стали слушать. Мало ли как обернется дело. Все передвинулись к соседней двери с надписью „Дерматолог".
Деда, сыграй свои песни, пожалуйста...
Ну, хорошо... Я тогда тебе свои сыграю.
Из высказываний шестилетнего внука.
Зал взорвался аплодисментами, и певцу пришлось повторить этот вальс несколько раз. В то время слушателей не баловали музыкой. Эфир был по-прежнему чист, как поцелуй ребенка — ни битлов, ни бардов, никого, кроме признанных классиков.
— Ребята, вы хоть понимаете, что вы поете? — спросили в Обкоме культуры.
— Да, конечно, почему же... Хотя, собственно,...
— Вы понимаете, что вы поете эротику?
— Не может быть!? А что это?
— Не ломайте дурочку. Песня не пойдет.
Институтский оркестр готовился к Московскому фестивалю молодежи. С точки зрения исполнителей и преданных слушателей самодеятельная песня была коронным номером. Может, они и были правы, наверное даже, были, но на фестиваль поехали представители Обкома культуры.
Шел конец марта и зачет по лыжам. Снег уже сильно подтаял, осел, почернел, кое-где на кочках просвечивала земля. Томительный запах талого снега и прелых листьев забирал последние силы.
Снег налипал на деревянные лыжи, до которых никогда не дотрагивалась ни одна мазь, лыжи намокли и гирями висели на ногах. Трехкилометровая дистанция казалась убийственной. Мне казалось, что я бегу, но получалось,
как во сне, — бежишь и ни с места. Как бы я ни старалась, бабуля, которая торопко шла по тропинке рядом, все время опережала меня. Тропинка и лыжня то сходились, то расходились, но бабуля всегда была впереди.
— Да что ж ты, дитятко, так распалилась-то. Ты сбрось-ка деревяшки да и беги напрямки.
А тут еще и лошадь с санями проехала, окончательно испортив лыжню. Хорошо бы напрямки... Так зачет же...
Когда я вырасту, я поеду путешествовать. Я могу и тебя взять, но ты к тому времени умрешь, конечно...
Из высказываний пятилетнего внука.
— Прохор, давай! Давай, Прохор! Поливай их! Дава-а-а-й!
Зал ревел от соучастия и восторга. По баскетбольному полю носилась девчонка — плоская, длиннорукая, быстрая, хваткая, ну чистый Прохор-шустряк на какой-нибудь пивной точке, например. Только здесь в дефиците был мяч, не пиво, и она, Прохор, распасовывала его так толково и красиво, что все невольно болели за ее команду, хотя ее команда была нашим противником в сегодняшней игре Новосибирск—Ташкент.
Новосибирский женский баскетбол вошел в Высшую лигу с институтского двора. Не сразу, конечно. В наше время все только начиналось — любимый тренер, друзья-болельщики, неогороженная площадка, бесконечные вечера, переходящие в ночь со светлым, слегка подсиненным небом, и мяч висит в нем, как черная луна. А желтую луну почти и не видно, как, порой, в яркий солнечный день, когда она выходит на небосклон, перепутав свое расписание. Большие победы, их горечь, тяжесть, слава — все это еще ждало впереди.
А теперь вот — институтская команда в Высшей лиге, мы — уже в болельщиках, вокруг, по-прежнему, друзья, и все молоды, как когда-то. И, как когда-то, бескорыстна любовь к спорту. Пусть продлятся эти мгновения...
— Прохор! Дава-а-а-й!