Порою сам я не мог отличить, где выдумка, а где правда. Впрочем, наверно, любой, кто помнит свое детство, может сказать про себя то же самое.
И я строил на подоконнике город с колокольней и перенесенными из дальних кварталов домиками. Распрягал на столе и кормил хлебными крошками ласковую губастую Зорьку. Выпускал из ладоней жужжащие, с тонкими крыльями и колесами-лапками самолетики.
Таким же образом я добыл себе замечательную игрушку — маленький, но настоящий мотоцикл.
Этот мотоцикл кто-то ненадолго оставил у нас на дворе, у калитки, и я взглядом перенес его на подоконник. И здесь он сделался размером с электрический утюг.
Я взял этот мотоцикл — черный, лаковый, с блестящими никелированными выхлопными трубами, тугими рубчатыми шинами (каждая величиной с калач-сушку, которые мама иногда получала по каким-то дополнительным талонам). Был мотоцикл тяжелый, от него пахло эмалевой краской и резиной.
Я долго и радостно играл с ним на теплых от солнца половицах, а потом поставил на этажерку — рядом с ватным дедом Морозом и темно-зеленым керамическим пограничником. Никто из взрослых мотоцикл не замечал, но я-то видел его всегда. Все лето и осень. Только перед Новым годом мотоцикл исчез. Вместе с дедом Морозом. Я подозревал, что сказочный дед укатил на мотоцикле в свой заснеженный лес готовить новогодний праздник...
Но я отвлекся. Я ведь начал рассказывать о крошечной Луне, перенесенной с зимнего неба в комнату.
Я понимал, что вижу световой отпечаток, но в то же время всей душой верил — это настоящая Луна. Та же самая, что в небе. Не такая же, а именно та самая.
Пока лунная чешуйка в глазах не потускнела, я „поселял" ее в каком-нибудь укромном уголке: в-щели на штукатурке, в углу с паутиной или за картиной, изображавшей двух охотничьих собак.
Устроив на жительство одну Луну-малютку, я добывал с неба другую, третью, четвертую... И в конце концов оказалось, что много маленьких Лун живет в тайных закутках* нашей комнаты.
Да, их было не меньше двух десятков, и в то же время — я отчетливо осознавал это — они были одной Луной. Той самой, что светила в небе. Здесь, видимо, опять просыпалась в детском сознании догадка о диалектичности мира. О том, что один предмет может существовать в разных пространствах и во множестве всяких вариантов...
Поселившись в комнате, эти Луны-чешуйки старались потом не попадаться мне на глаза, хитро прятались. Но я знал: стоит всем заснуть, как они выбираются на потолок и устраивают иллюминацию.
А днем они иногда шебуршали в щелях, за картиной и среди занавесок, будто всякие сверчки-тараканы. Перешептывались. И не только между собой, но и с другими жильцами укромных уголков. С усатым черным жуком, живущим за печкой (я его слегка боялся). С бумажным голубем, улетевшим на верхний выступ дымохода и прижившимся там. С заскочившими на карниз солнечными бликами. С рыжим пятном на штукатурке — оно было похоже на котенка, вылизывающего лапу. А чаще всего — с разноцветной буквой Э.
Об этой букве особая речь.
К трем годам я уже знал весь алфавит, и буква Э нравилась мне больше других. Своим характером нравилась. Была она почти что Е, но наоборот. И эта наоборотистость в ней ощущалась постоянно: в том, как она высовывает язык и поддразнивает всех: „Э-э-э...“ Меня роднило с буквой Э то, что я также дразнил иногда старших брата и сестру и соседа Лешку Шалимова — племянника дяди Ричи.
Та буква, которая жила у нас в доме, родилась на свет из стекла и солнечного луча.
На этажерке (рядом с пограничником) стояла прозрачная коробочка без крышки. Этакая безделушка. Углы и ножки у нее были медные, а стенки из толстого стекла со скошенными краями. Эти скосы как бы образовывали грани кристалла. Я любил разглядывать сквозь коробочку все окружающее. Мир делался зыбким, разбивался на многослойные картинки, окруженные радужным ореолом. Сплошная сказка!
Интересно было и ловить стеклянной коробочкой солнце. Сидишь на подоконнике и пускаешь по комнате зайчиков. Зайчики тоже получались разноцветные, радужные. Стайками носились вокруг лампочки, по застекленному портрету писателя Фурманова, по коврику с лебедями и балеринами, что висел над кроватью моей сестры Людмилы. Плясали на круглой печке, отпрыгивали от никелированного чайника и забытой на столе фаянсовой сахарницы.
Однажды среди этих зайчиков и появилась буква Э. Тоже летучая, многоцветная, размером с мою ладонь. С острым трепещущим язычком. Я засмеялся, прыгнул с подоконника. Зайчики мигом пропали, буква Э тоже. Но не так быстро, как зайчики. Задержалась чуть-чуть, словно поджидала меня. Я подбежал к стене, но буква Э скользнула под коврик. А дальше... Дальше — то ли было это на самом деле, то ли. почудилось — буква Э принялась, как бабочка, носиться по комнате, по кухне, по коридору. Я за ней — то со смехом, то с замиранием. Она пряталась, я заглядывал в углы, за двери, под одежду на вешалке.