Шурка облачился в какой-то овчинный малахай и глубокий черный колпак с прорезями для глаз. Вадим надел картонную маску зайца и — поверх пальто — разношенный отцовский свитер. Я пошел без всякого маскарада: потому что здесь, на Ямской, в десяти кварталах от моего дома, едва ли могли встретиться знакомые.
Вадим взял с собой балалайку. Играть он не умел, только отбивал на струнах ритм, когда мы исполняли свой единственный концертный номер. К старым обрядам этот номер отношения не имел. Мы вдохновенно голосили:
В трех домах нас встретили вполне доброжелательно. С пониманием, так сказать. В четвертом мы, как выразился Вадим, „накололись".
Хозяин был, вроде, ничего, добродушный такой дядька в залатанной гимнастерке. Но вместе с ним оказалась тетка с оч-чень строгим характером. Худосочная, носатая, похожая на вредную бухгалтершу в конторе отчима.
Нет, она не ругала нас, узнав о цели визита. Но сперва попыталась выяснить наши фамилии, а потом принялась объяснять, какой непоправимый вред наносят религиозные праздники делу социалистического строительства и успешному завершению послевоенной пятилетки.
Время от времени она прерывала лекцию и задумчиво обращалась к хозяину:
— Интересно, чьи это все-таки дети? Ну, мальчик без маски — он не здешний. А у этих двоих голоса, по-моему, знакомые...
— А хрен их знает, — доброжелательно отзывался дядька в гимнастерке. — Пацаны, а „Каховку" вы петь умеете?
Нам, однако, было не до „Каховки". Рвануть бы! Но не хватало решимости. Вернее, общей договоренности, чтобы враз. Мы топтались на кухне и что-то мямлили.
— А родители знают о таком вашем развлечении?
— Не, мы сами, — пробубнил я.
— Вы должны чистосердечно рассказать им про все. И обещать, что больше так поступать не станете.
Мы закивали — так, мол, и сделаем — и спиной вперед выкатились из дома.
На улице Шурик выдохнул:
— Это жена Андрея Мироновича, папиного знакомого. Какая холера занесла ее сюда? Она живет на улице Семакова.
— Думаешь, не узнала тебя? — спросил я.
— Шиш ей!
— Пора заканчивать гастроли, — решил Вадим. — И так вон чего насобирали.
В трех предыдущих домах нас одарили двумя пригоршнями карамели, кульком печенья и куском свежего рыбного пирога.
Сейчас мы топали по скрипучей, синей от сумерек улице, сосали карамель и зажевывали пирогом с нельмой. Настроение опять круто шло вверх. Через пять минут мы уже хохотали, вспоминая носатую „лекторшу". Вадим балалайкой сшибал с веток рябин густую изморозь, балалайка весело гудела.
В конце улицы светился розовый закат, а над ним висел рогатый месяц.
— Домой пора, — вздохнул я.
— Ну, пока...
Но ощущения, что день закончен, у меня не было. Сейчас приду домой, схвачу санки и побегу кататься в лог. Там на склонах много знакомых мальчишек и девчонок. В том числе и Ленка из соседнего дома, у которой всегда выбиваются из-под шапки бело-золотистые волосы. Я ее звал „Цаца-Ляга“. Это не обидное прозвище. Скорее наоборот: сокращенное от „Царевна-Лягушка“.
Так все и было в тот вечер!
Я катался, пока штаны не покрылись на коленках ледяной коркой. А месяц поднялся высоко над крышами и светил очень ярко. Когда я шел домой и волок за собой санки, окошки светились как на рождественских открытках, которые в сорок пятом году присылал мне из Германии отец. И сугробы мерцали под светом месяца. И пахло дымом из труб. А дома ждал ужин: восхитительная вареная картошка, горячая, но с ледяной приправой из тертого мороженого молока.
А еще ждала книжка из серии „Библиотека приключений", с потершейся позолотой рамки на переплете — „Затерянный мир“...
А когда я наконец уснул на своем широком сундуке, укрытый поверх одеяла маминым старым пальто, мне и приснился тот сон.
Я снова видел нашу улицу Нагорную, но она была не такая. Более сказочно светились окошки. Более празднично искрились крыши и сугробы. Посреди дороги была сделана гора, ребята съезжали с нее на санях и долго мчались по накатанным колеям в дальний конец улицы. А там, в зеленом небе, низко над печными трубами с дымом, похожим на кошачьи хвосты, как раз и горел тот волшебный месяц.
Такой, какого наяву никогда не бывает.
Во-первых, он был громадный. В сто или в тыщу раз больше обычного. Во-вторых, он был живой!
Нет-нет, ни пухлогубого рта, ни хитрого глаза под нависшей бровью у этого месяца не было. Но острый кончик нижнего рога у него шевелился. Месяц словно поддразнивал нас — не обидно, а для веселья.