Показания, переданные ему Аграновым, повергли Чаянова в полное отчаяние—ведь на него клеветали люди, которые его знали и которых он знал близко и много лет. Но все же он сопротивлялся. Тогда Агранов его спросил: „Александр Васильевич, есть ли у вас кто-нибудь из товарищей, который, по вашему мнению, не способен солгать?" Чаянов ответил, что есть и указал на профессора экономической географии А.А.Рыбникова. Тогда Агранов вынул из ящика стола показания Рыбникова и дал прочитать Чаянову..."
Вообще-то все советские Антологий следует снабжать подобными комментариями. ..
В 30-е годы, когда власть, наконец, утвердилась, процесс создания Нового человека пошел полным ходом. Фантастически переплетались судьбы авторов и героев. Впрочем, давно замечено, что нет ничего более фантастичного, чем просто сама, такая часто обыденная жизнь. Можно лишь представлять сейчас, с каким чувством вчитывался Михаил Булгаков в страницы повести А.В.Чаянова „Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей" (в подзаголовке: Романтическая повесть, написанная ботаником X., иллюстрированная фитопатологом У).“
„Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! — сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал. — Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков!“
И далее: „ ...все более хмелея, повторял ежеминутно: „Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!“
И далее: „Я—царь! А ты червь предо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!"
И еще далее: „Смейся, рабская душа!"
И, наконец, уже совсем пронизанное тоской: „Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски".
Именно „Венедиктов" должен был украсить Антологию, а вовсе не фантастическое „Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии..."
Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!..
„Не могу же я пойти к самому Ленину и спрашивать: дорогой товарищ, объясните мне все окончательно,—писала в рассказе „Мои преступления" нежнейшая, изысканная, неоцененная Наталья Бромлей (1889-?). — А кому я могу довериться, будучи плохого происхождения и с малых лет не доверяя людям? Я нахожу, что большинство людей ниже этих событий, и остаюсь в стороне и занимаюсь строительством в тесном масштабе. “
А теперь о повести „Потомок Гаргантюа", поистине антологической.
В некую запретную страну, в которой только что произошло восстание, приходит кентавр по имени Либлинг Тейфельспферд. Железнодорожные сторожки, мосты, вагоны, баржи с бойницами, зубные щетки и телефоны— мир прост, обычен; и в то же время это невероятный мир, до предела заполненный страстями. Читая повесть Натальи Бромлей невольно вспоминаешь рассуждения героини „Рассказа об одном романе": „Сидишь и думаешь: как невероятно скупы, глупы и расплывчаты реальные люди и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма..."
Поэзией, лирикой, романтизмом, горечью страшной полны повести и рассказы Н.Бромлей.
„Он кричал так, что над скулами его образовались провалы, рот разодрался, щеки нависли тряпичными складками, а глаза погасли. Таковы были во все времена лица наемных крикунов и добровольных глашатаев лжи...“
От каждого героя Н.Бромлей падает четкая тень, они не флатландцы, они во плоти, они слышат и видят, и сами вторгаются во вторгающийся в их души мир.
„Так кто же здесь хотел свободы и когда?и—спрашивает кентавр Либлинг, потрясенный человеческим предательством. И его жестокая возлюбленная отвечает: „Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман. “
Бездонное небо.
Птицы и самолеты.
Полуденный сожженный Ташкент...
Не сто, а двести листов. Для настоящей Антологии сто мало. Но если уж и пятидесяти не найдется, повести Н.Бромлей войдут в Антологию вне всякой конкуренции. Заслуженная артистка РСФСР, она играла во МХАТе, в Ленинградском театре драмы им. А.С.Пушкина, в конце 40-х была режиссером театра им. Ленсовета, но в памяти осталась прежде всего двумя книгами — „Исповедь неразумных" и „Потомок Гаргантюа", вышедших в 1927 и в 1930 годах в Москве в издательствах „Круг" и „Федерация".