Большинство участников Первого съезда советских писателей, состоявшегося в 1934 году и определившего таки образ Нового Человека, достойный советской литературы, советского народа, советских вождей и правителей, уже исчезли надолго, многие навсегда. И.Бабель, А.Веселый, И.Катаев, Д.Выгодский, В.Киршон, Б.Корнилов, И.Лежнев, Г.Лелевич (тот самый, что строго выговаривал в свое время рабоче-крестьянскому графу за незадачи с его „Аэлитой"), Б.Пильняк, неистовый Сергей Третьяков, Б.Ясенский, В.Нарбут, А.Воронский, С.Клычков, С.Колбасьев, Б.Лифшиц, Г.Серебрякова, Б.Спасский... Невозможно всех перечислить... При этом, какой великий разброс, какие разные люди... Дело ведь было отнюдь не только в верности идее. Петр Орешин, например, был глубоко убежден, что
Однако, убеждения ему не помогли. Он разделил судьбу тех, с кем спорил.
Все большую и большую силу набирали писатели, по определению Замятина, юркие, а сам этот странный жанр—фантастика—буквально на глазах тускнел. А то, что изредка появлялось, неизменно вызывало гнев критиков. Фантастика, скорее, вредна, делился своими откровениями в журнале „Революция и культура" критик с лирической фамилией И.Злобный, она „...уводит молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее, миры“. Появились и первые разработчики теории так называемой фантастики ближнего прицела-, фантастики приземленной, бытовой, замкнутой на сиюминутные конкретные цели. Лозунг „Лицом к технике, к техническим знаниям" был воспринят буквально. Человек, как главный объект литературы, был выдворен из фантастики („замятинщиной", „булгаковщиной" попахивало от человека).. Рассказ становится астрономическим, химическим, авиационным, радиофантастическим, каким угодно, только не литературным. Характернейший пример: подведение редакцией журнала „Всемирный следопыт" итогов конкурса на лучший научно-фантастический рассказ за 1928 год. Там в обращении к читателю говорилось:
„Эта категория (то есть фантастика,—Г.П.) дала много рассказов, но из них очень мало с новыми проблемами, сколько-нибудь обоснованными научно и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу — химизации...“
И дальше:
„Весьма удачной по идее и по содержанию следует признать “Золотые россыпи“ — эту бодрую обоснованную повесть с химизацией полевого участка личной энергией крестьянского юноши, привлекшего к себе на помощь четырех беспризорных, которые в процессе работы сделались, ценными культурными работниками, Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации и занимательно преподносит их читателю. “
Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации...
Но дальше, дальше.
„Рассказы „Открытие товарища Светаша“ (средство от усталости) и „Земля-фабрика“ (ленточная посадка ржи, удесятерившая урожаи) привлекают внимание своими современными темами, но оба рассказа кончаются беспричинной непоследовательной гибелью героев вместе с их открытиями (например, одного — от удара молнии), так что производят впечатление мрачной безнадежности, хотя реальная жизнь рисует нам, наоборот, беспрерывные завоевания науки и дает живые примеры успехов изобретателей в результате упорного труда и неуклонной энергии"
Академик В.А.Обручев (1863-1956), говоря о фантастике, удачно для критиков заметил: цель фантастики — поучать, развлекая.
Сам В.А.Обручев, несомненно, следовал этому принципу.
Поучать....
О фантастике, если разговор заходил о ней, высказывались, как правило, неодобрительно. „Реальный познавательный материал в ней,—писал об „Аэлите" критик А.Ивич в пространной статье „Научно-фантастическая повесть", опубликованной в 1940 году в журнале „Литературный критик",— так же, как и в „Гиперболоиде“, сведен к минимуму, аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно, использованы гипотезы жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса, да и подзаголовок — фантастическая повесть — предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез.“
Вот так... Художественной реализации серьезных научных гипотез... О мире грядущем, о судьбах мировой революции, о перекройке самого человека речи, как правило, уже не шло.