Царь задумчиво смотрел в узорное окошко возка, за которым уже смеркалось и только видна была где-то далеко, на краю необозримой снежной равнины невысокая белая церковь, которая при свете вечерней зари сама вся светилась как белая свеча.
— Что есть цивилизация? — спросил он, медленно повторяя звуки мудреного слова.
— Цивилизация — есть разумный порядок построения общества, когда раб есть раб, а господин — всегда господин, — кратко, но точно ответил немец.
— А дух? — все так же медленно спросил царь.
— О духе должны судить ученые люди, пресвитеры церкви или философы. Подлый же народ должен всегда вовремя получать свою жвачку, прилежно исполнять свою работу и знать свое место — это есть неукоснительные начала правового цивилизованного государства. — Штаден был тверд и сух в ответе. Но ответ этот был честный.
Царь уронил головушку на грудь и криво усмехнулся чему-то.
Такие-то разговоры вели между собой царь и его немецкий советник, пока ехали тягучими раскисшими дорогами все четыре дня пути от Новгорода до Николаевского монастыря, что в сельце Любятове у Пскова. Там опричное воинство сделало последний привал, перед тем как вновь засучить рукава своих черных бешметов и взяться за топоры. Холодная логика штаденовских рассуждений вытравила в Иване последние семена сомнений в правоте своего дела, что посеял в его душе праведный инок Арсений. И теперь ранним февральским утром 20-го числа царь был спокоен, холоден, тверд. Он только усмехался накануне, когда вдруг в полночь зазвонили колокола всех псковских церквей и чудный этот полночный звон удивил и встревожил опричников. Возникли подозрения, что Псков желает сражаться и церкви звонят для того, чтобы призвать жителей на градские стены — на битву. Но царь отмел все эти сомнения, заметив, что так жалостно, так покорно судьбе перед битвой не звонят.
— Так звонят, когда хотят испросить для себя милость, — размышлял государь за утренней трапезой в Николаевском монастыре перед выступлением на Псков. — А хитер этот черноризец Корнилий, собака! Так нет, не будет тебе милости, изменная твоя душа. Знаю все твои помыслы тайные, как ты Изборск ляхам сдавал, как ты под королевскую руку предавался. Все, все донесли мне догляды да дослухи мои верные. Не уйдешь теперь, змей!
Так государь растравлял свою душу, заводил себя перед кровавым делом. Но и на самом высоком взводе он иногда словно осекался в глубине души своей, словно что-то тягостное, нудное сидело в нем и тягость эта не уходила, томила его. Вспоминался ему отец Арсений из Новгорода, вспоминались слова его, что будет он с ним во все дни пути до Пскова. И верно ведь — хоть и помер Арсений, а ведь царь его не забывал, мысленно каждодневно спорил с ним, убеждал сам себя в своей правоте, а убедить до конца не мог. Тогда звал он умного немца Штадена, и тот быстро и складно разъяснял царю все его недоразумения, как по полочкам все раскладывал, действуя неотразимой своей логикой — и, глядишь, царю действительно становилось легче, он вновь обретал уверенность в себе и своих действиях и вновь появлялась у него решимость доделать великое дело казни изменных русских людей до конца.
Опричники надвигались на Псков тремя неудержимыми потоками. Но все потоки эти сливались у Гремячей башни — восточных ворот Пскова. Опричную рать возглавлял особый отряд из шестисот наиболее преданных царю слуг. Это был монашеский орден, где сам царь был игуменом, а князь Вяземский келарем, Малюта же был звонарем, и иные прочие опричники все имели монашеские чины. С раннего утра эта братия прилежно молилась, а после принималась за свое кровавое дело. День обычно заканчивался жуткой попойкой, на которой царь раздавал награды любимцам своим и наиболее отличившимся в деле палаческом, а которым из опричников подносилась из рук царя и смертная чаша. Все принимали это безропотно, все в этом товариществе были повязаны кровью несмываемой.
Этот передовой отряд карателей, где находился и сам царь, возглавлял его вернейший человек, начальник его личной охраны, родственник второй жены его, черкешенки Марии — князь Михаил Темрюкович Черкасский. Человек беспощадный, с душой темной и холодной. Истинный сын Кавказа, он служил царю как его преданнейший мюрид и внушал ужас всему царскому окружению, и даже Малюта (Малюта!) и тот терялся перед ним. Сам Малюта Скуратов-Бельский, как правая рука царя, возглавлял правый отряд. Внешне он был полной противоположностью суровому кавказцу. Из-под монашеского черного охабня выглядывала рыжая борода. Сам он был толстоват, мясист, тяжеловесен. Круглое лицо его было покрыто рябью, взгляд был мутен и плутоват. Недобрая усмешечка не покидала его лица. Умел Малюта так терзать врагов царя, такие придумывать им немыслимые пытки, так неутомимо многочасно мучить людей, что заслужил тем у царя глубокое уважение и даже почтение некое к его скромной персоне.