Отряд левой руки опричников вел другой, но не менее знаменитый палач — Василий Грязной. Василий во многом походил на Малюту, но был, пожалуй, дурнее его, непонятливей и потому заменить совсем его перед ликом царя не мог. Однако силищей обладал он несусветной. И любо было смотреть государю, как одним взмахом перерубал Грязной человека от плеча до паха. Как мгновенно обращал он гордого своевольца да царева ослушника в куски кровавого мяса. Был у Грязного брат — Григорий, и тот в этом деле был очень сноровист, ходил в первых государевых палачах.
Такое-то войско надвигалось на Псков утром 20 февраля 1570 года. Не оттого ли и звонил Псков всеми своими колоколами, стонал и плакал всю ночь.
Жидкая зимняя заря уже начинала разливаться по студеному северному небу, когда Иван узрел воочию суровые тяжеловесные очертания неприступных псковских стен и башен. Сложенные из циклопических глыб дикого белого камня, эти стены могли выдержать любую осаду. Башни псковской крепости даже на первый взгляд ужасали любого супротивника своей чудовищной тягостной силой. Крытые железными шатрами с узкими бойницами зубчатого верха, с особыми стрельницами подошвенного боя, окруженные рвами, они словно кричали непрошеному гостю:
«Не подходи! Задавим!» — И враги внимали этим сугубым угрозам и стороной обходили русскую твердыню.
Но на сей раз безвольно и бессильно открыл Псков свои железные ворота у Гремячей башни, опустил подъемные мосты у речки Псковы, с незапамятных времен гремевшей здесь на каменистом пороге, и вышли псковские жители во главе с наместником своим боярином Юрием Токмаковым встречь грозному царю просить у него милости для себя и своего города. Духовенство псковское стояло с крестами, с хоругвями, с иконами в драгоценных окладах, а начальники градские вынесли царю хлеб-соль на серебряном блюде. Потому узревшей это царь, оторопевший вначале от вида грозных псковских твердынь, усмехнулся довольно в седоватую бороду, мигнул своим верным слугам и подъехал подбочась на кровном своем иноходце к коленопреклоненным псковским боярам. Наместник в дорогой бобровой шубе с длинными рукавами, свисавшими почти до земли, держал в руках, просунутых сквозь особые разрезы под рукавами шубы, серебряное блюдо с пышным караваем, только что испеченным и еще парившим на легком утреннем морозце. Каравай украшала чудная золотая солонка, выполненная в виде царской короны и с крестом на крышке. Вид этой солонки испортил настроение царя, направил мысли его в сторону гнева и раздражения.
— Ты что это, наместник, — с ехидцей в голосе спросил государь, перегнувшись с луки седла и близко всматриваясь в лицо Токмакова, — никак спутал меня с польским крулем али ливонским магистром, что подносишь мне латинскую корону… А! — вдруг завопил он не своим голосом. — Собака, изменник, пес, пес! — Он выхватил плеть и начал хлестать боярина, стоявшего простоволосо, без шапки и потому ничем не защищенного от ударов тяжелой витой плети. Кровь текла уже по рассеченному лбу городского головы, но он все также продолжал стоять и держать серебряное блюдо с хлебом. Царь еще больше рассвирепел и, вырвав ногу из золотого стремени, ткнул острым носком сапога в висок наместнику. Токмаков упал не охнув под ноги царского коня. Хлеб повалился на снег, и соль из золотой солонки рассыпалась по утоптанному насту.
И это вдруг отрезвило царя! Все же он был русский человек, а нет страшней приметы для русского человека, чем просыпанная соль, и нет позорней, чем хлеб, брошенный в грязь. Отродясь такого не терпели на Руси. Царь чуть опомнился и не приказал слугам своим добить наместника, а только махнул рукой, — ладно… погодь! Токмаков остался лежать на снегу, опричники объезжали его стороной, кони их шли вслед царскому коню, а между ними валялся весь грязный уже, вдавленный в снег псковский хлеб.
И тут некая бесстрашная рука в рваном рукаве холщовой рубахи сунулась между конских ног и вытащила все, что осталось от пышного праздничного каравая.