Государь Иван тоже любил с девками потешиться. Для него отбирали самых пригожих. Любимец царский Федька Басманов сам отбирал. Уж это был знаток всех сладких забав. Сам он царю давно подстилкой стал, сам давно уже душу нечистому продал, и нравилось ему теперь чистых и юных портить, на муки их смотреть. Потому отбирал он для забав царя девиц не просто пригожих, а чтоб лицом тонких, чтоб лоб был ясный да высокий, чтоб не разбитные были, не языкастые, а скромные и стыдливые. И сладко ему было видеть, как ломают их гордость девичью, как ставит их пьяный царь раком, как насильничает. Царь потешится, а после и слугам своим дает. А кто гнушается, тех Иван запоминает, а после вспомнит нежданно для ослушника. Нет уж, коли ты около дерьма ходишь, так со всеми марайся, нос не вороти! На то ты и царев холоп, человек подневольный. А то что ж ты, червь, хочешь чище своего государя быть?
К середине февраля казни утихли. Большая часть города была сожжена, сорок тысяч человек убиты или утоплены в Волхове, еще столько же разбежались кто куда или умерли с голода. От большого стотысячного торгового города остались одни обгорелые развалины, среди которых только белые каменные столпы новгородских храмов да суровая Святая София говорили о том, что это была столица всей северной Руси, оплот русского вольного духа, гордой былинной удали. По обгорелым улицам шлялись пьяные опричники, а жителей вовсе не было видно — кто еще уцелел, те прятались по окраинам, пухли с голода в темных землянках.
Наступил великий пост. Царь будто очнулся от адских забав, надел черное скромное платье и сразу стал похож на старого игумена какого-нибудь строгого северного монастыря. Он повелел более никого не бить, не грабить, вина опричникам не пить и для острастки даже казнил нескольких своих слуг, пойманных в лихом деле. Теперь он с утра до вечера ездил по окрестным новгородским монастырям, стоял длинные службы, клал земные поклоны и кромешников своих заставлял делать то же и строго следил — не ленится ли кто. Так же строго, как давече он следил за уклонявшимися от попоек и разврата. Особенно государь полюбил ездить в Рождественский монастырь на торговую сторону Новгорода. Жил в этом монастыре тогда один удивительный инок — отец Арсений, прославившийся детской добротой души и непреклонным подвижничеством. Вел он неукоснительную затворническую жизнь, редко когда выходил из своей кельи, а все больше молился, и молитвы его были, видно, угодны Богу, потому как открыл Господь отцу Арсению многое такое, что не ведомо было простым смертным. Так, задолго еще до прихода царя с опричниками в Новгород старец Арсений уже знал, что будет сия великая беда, и предрекал то архиепископу Пимену — главному новгородскому иерарху. Ведомо было Арсению, что казнят каждого третьего жителя, а еще треть жителей умрет с голода. Но не верили ему ни начальники градские, ни иерархи церковные, ни простой люд. Диким казались людям такие предсказания, а сам старец казался безумным. Тогда плакал отец Арсений, проливал горькие слезы на виду у всего людства. Так и запомнили его — плачущим. Хоть то вроде и не вместно христианину. Не должно ему впадать в отчаяние. Отчаяние — великий грех. Да только, видно, простился этот грех отцу Арсению. Известно, плохо, когда на похоронах даже одного человека никто не заплачет, а уж если хоронят целый город… Понял тогда инок, что избрал его Господь плакальщиком за весь убиенный народ, потому и монастырь его пощадили опричники, словно и не заметили его.
Слух об этом святом человеке дошел и до царя. И вот, как наступил великий пост, повадился государь ездить ко храму Рождества Богородицы, что в этом монастыре находится, стоять там службы, а после непременно заглядывать к старцу в келью. Келья отца Арсения располагалась отдельно от прочих монастырских строений в крохотном бревенчатом срубе, утонувшем по самую крышу в земле, и ход в эту келью был особый, закрывался тяжелой дощатой дверью с железным засовом. Сам инок Арсений обычно никого в свою келью не допускал, но царя пустил, после того как государь на вопрос монаха — кто тревожит отшельника, ответил: «Раб божий Иван!»