— Я знаю… я знаю все… про всех вас… — покачиваясь и едва не падая на нее, говорил он.
Секундное облегчение вновь сменилось тревогой, Аллу Юрьевну затошнило, говорить она не могла. В голове стучало как молот: «Это конец… конец… позор и унижение… Это тюрьма. Это смерть». Но, пересилив себя, по какой-то неведомой ей инерции она медленно пошла дальше. Дальше, дальше! Грузчик не отставал.
— Я знаю… у тебя есть. Есть ведь, а? — Он пытался схватить ее за руку. — Дай на пузырь!
И тут до нее дошло — Господи! Человек просит на бутылку! Человек хочет выпить! Дрожащими руками она достала из кошелька деньги и, засунув их в карман его рубашки, бросилась через улицу к типографии. Высокие кусты акации. Спрятавшиеся в них скамейки. Следы пребывания парочек и пьяных — мусор, пустые бутылки… Сев на скамейку, Алла Юрьевна сдернула парик, отклеила все свои «подтяжки» на лице, отстегнула верхнюю часть платья, отчего оно превратилось в сарафан, из-под которого выглядывала зеленая футболка, и, став знакомой сослуживцам Аллюр, вошла в железные ворота… Собственно, она бы не стала туда входить, она бы поехала домой и, спокойно обдумав происшедшее, спрятав деньги, начала бы готовиться к отъезду. Но одна немаловажная деталь заставила ее нырнуть в типографию, как цыпленка — под крыло курицы: к овощному магазину подъехала инкассаторская машина…
— Ура! Ура! Ура! Нашей Маше — сор… тридцать лет, пригласила на обед, будь же счастлива всегда…
— Года! Года! — хором закричали все разом.
— Хоть летят твои года! — закончил ответсекретарь Ваня, всегда отличавшийся подобным стихоплетством. — Аллюр, у тебя вилка есть? Все чокаемся, все!
Алла Юрьевна не ожидала попасть в корректорской прямо на день рождения. Она постаралась сесть поближе к окну, чтобы видеть, что происходит напротив, но окно было слишком высоко, приходилось вставать, и она плюнула на эту затею. Будь что будет! А почему, собственно, она должна смотреть в окно, переживать, чего-то бояться? Никуда не заходила, ничего не брала, вышла из дома погулять и вот решила проведать девочек…
— Раз тебе э… э… э… семнадцать лет, мы подарим…
— Пистолет! — грянули за столом.
Алла Юрьевна вздрогнула — при чем тут пистолет, о чем они? Инстинктивно она ринулась к окну, но тут же себя одернула — да что с тобой, это шутка, Ванина шутка, включайся, наконец, в разговор, иначе себя погубишь!
— Мы подарим… сей букет! — закончил Ваня и вручил Маше, старшему корректору, огромный, изумительный букет роз. Все знали, что Маша безумно любила розы, она прижала букет к груди, щеки у нее порозовели, глаза благодарно сияли.
— Машенька! Вот сейчас с тебя можно картину рисовать или стихи для тебя писать бессмертные, — заметил редактор Эдуард. — Поэзия — это сказка. Согласны? И Мария у нас сейчас — сказка. Говорю тост — выпьем за сказку для взрослых, за волшебство, чтобы его как можно больше было в Машиной жизни!
— И не только у меня — у нас у всех, — заметила, чокаясь, Маша.
За окном что-то зашуршало, Алла Юрьевна и Нина, секретарша редактора, вскочили и буквально легли на подоконник.
— Дождь! Грибной, — закричала Нина.
— А листья-то как блестят… — Алла Юрьевна медленно отходила от объявшего ее ужаса и вновь возвращалась в эту уютную комнату с вкусным и хмельным столом. — Красота-то какая…
Глеб, заместитель ответственного секретаря, философ и мистик, умевший в любом разговоре уводить компанию в страшные дебри, задумчиво произнес:
— Вот вы говорите — красота… Розы, листья в каплях дождя… А как прозрачен воздух после ливня! Но возьмем оружие — вы сами тут про пистолет говорили. Ведь оружие, придуманное для того, чтобы убивать, — подумать только, убивать! — всегда стремились делать красивым… Красота — и убийство, насилие… Как это совместить?
— Но это уже совместили! — заметил Ваня. — Насильственно так вот и соединили.
Алла Юрьевна тревожилась, но и недоумевала — почему они не вспомнят о Федорове! Этот потрясающий философ, который, к сожалению, сжег почти все свои рукописи, видел решение таких проблем в совершенствовании человечества, он говорил, завещал, как это надо делать… Эдуард словно прочел ее мысли: