— Вы купцы только об амбарах своих и думаете, — вдруг раздался сильный, низкий мужской голос.
Все обернулись на архимандрита Корнилия, главу псковской епархии, который до того момента сидел молча и только перебирал пальцами агатовые четки. Был Корнилий уже не молод, но был он сильный, высокий человек, и под монашеской одеждой угадывался в нем бывший воин. И то сказать: Печерский монастырь больше крепостью всегда был на самом передовом пограничном рубеже русской земли, чем смиренной обителью монашеской. Корнилий же вышел из его стен, и не раз приходилось ему сидеть в осаде и держать не крест в своей деснице, а рукоятку меча или древко сулицы.
— А ведаешь ли ты, отец Корнилий, — обратился к нему один из градских бояр, — что более всего гневен на тебя государь и что кого первого казнит — так это тебя же.
— Ведаю, — помолчав, отвечал архиерей. Он встал со своего места, подошел к иконам в красном углу, тяжело перекрестился, потом обернулся к собравшимся: — А что, люди псковские, — решительно сказал он, — коли виноват я перед царем, так пусть и казнит он меня. Меня казнит — Псков помилует.
— В Новгороде-то иное вышло, — снова послышался из угла чей-то строптивый голос, — Пимена-то, твоего дружка, архиепископа, не казнили, выслали только, а новгородцев побили сколько… Тьма!
— Так будет же во Пскове по-иному! — воскликнул Корнилий. — Пусть меня казнит царь, а град помилует. В том прошу у Господа милости!
Он рухнул на колени перед иконой Спаса, и в тот же миг качнулось пламя свечей от неизвестно откуда прихлынувшего порыва ветра, и темный лик Спаса на золотом поле иконы тоже словно бы качнулся навстречу молящемуся.
Все молчали, пораженные, а потом начали понемногу расходиться, так и не договорившись ни о чем, а только столковались несколько бояр с наместником идти завтра к воротам градским с хлебом-солью, просить милости у грозного царя.
Наместник Токмаков после того совета ходил на вечернюю службу в Троицкий собор, а как выходил из собора, то подал, по своему обычаю, копеечку юродивому Николаю, взглянул на смутное, заросшее редкими белесыми волосами лицо его, хотел что-то сказать ему, но не решился и прошел мимо. Дом наместника располагался тут же, напротив собора, и были палаты эти построены еще при князе Довмонте и вначале были хоромами псковских князей, а после заняли их царские наместники, присылаемые из Москвы.
Боярин сел ужинать, а к ужину выходили обычно все его домашние, кланялись главе семейства. Жена боярина подносила мужу первую чару, боярин выпивал ее, целовал жену, сажал за стол, после садились и дети. Но в этот раз подивился хозяин дома, что не встречал его никто из родных и ужин подали слуги. На вопрос же: где они — ответили, что боярыня с дочерью поднялись в горние покои и там закрылись. Наместник поднялся наверх, но, не найдя жены в спальне, прошел в светелку к старшей своей дочери и там увидел любимых своих людей.
Дочери наместника было шестнадцать годов, и была она невестой на выданье и даже уже перестарком. Но родители не торопились отдавать свою любимицу на сторону. Девушка росла красавицей, и приданое за ней богатое — не всякому жениху чета. Сейчас наместник застал родных своих в великом горе. Объяснять тут было нечего, завтра в Псков вступало карательное войско, и что будет с родичами знатных людей города, можно было видеть по судьбе новгородцев. Жена наместника надеялась, что муж отошлет ее с детьми подалее от Пскова, но боярин, скрепя сердце, не делал этого, ибо понимал, что отъезд его родных не пройдет незаметно, многие семьи знатных людей ударятся в бега, обо всем этом донесут догляды московские, которых много в городе, до царя. Царь же беглецов карает без милости, тогда уж всем пропадать. Но теперь, в кругу своих близких людей, боярин пожалел, что не упас хотя бы дочь свою от судьбы лютой, страшной.
— Что ж, отец, — обратилась к хозяину дома его жена, — ждать ли нам с дочерью до утра, бежать ли не поздно?
— Куда ж бежать… Всюду заставы опричные… — глухо в бороду отвечал наместник. — Царь уже в Любятове. Ныне гости наши торговые хотели гуртом идти в Остров, да куда там… Салазки на первой же версте им заворотили. В город тоже никого не пускают. Дров привезти неможно. Рынок уже три дни пуст.
Мать погладила свою дочку по светлым, словно из лучшего льна волосам и горестно вздохнула:
— А раз так, отец, то пойдем мы сейчас со Светланкой на троицкую звонницу да бросимся с ней на камни… Или ты желаешь, чтоб дочь твою Малюта ссило-вал, а после еще и кромешникам своим дал?