Мне бы следовало уточнить, какого числа, в каком часу, где охотился, поскольку это имело отношение к делу. Но я не хотел перебивать.
— Как-то зашел далеко, на какие-то болота. Сел на поваленное дерево перекусить. А у меня с собой была фляжечка, в ней сто пятьдесят граммов виски. Мой приятель, моряк, привозил дешевое индийское виски. Ну, с помидорчиком, да на лесном воздухе, оно пошло, как в рай покатилось…
Человеку свойственно угадывать. Варустин вел рассказ обстоятельно, как бы оставляя мне для угадывания временной простор. Ну как можно разбогатеть в лесу, совершив убийство? Ведь там никого, кроме грибников да ягодников.
— Встал я с дерева отдохнувшим и как бы налитым свежей силой. Набросил на плечо пустой рюкзак… И мать честная! Морда из кустов на меня смотрит. Срываю ружье…
— Подождите. Чья морда?
— Вот и думаю: чья морда? На медвежью не похожа. А она, морда, из кустов выходит. Господи, лошадь. Белая лошадь. И настолько светла и блестит, что казалась отполированной. Под седлом…
— Откуда же лошадь в лесу, да еще в глухом?
— Рядом шоссейка проходила. И какие теперь глухие леса…
От угадывания я отказался. Если только не подключить дикую фантазию: Варустин вывел белую лошадь на шоссе, сел в седло, доскакал до первой сберкассы, где убил и ограбил.
— А к седлу приторочены две большие дорожные сумки. Я огляделся. Думаю, не лесного ли объездчика лошадь. Никого, лишь грибники вдали аукаются. Долго я стоял, ждал хозяина. Хлебом лошадь угостил… Никого нет. Ну, думаю, а что в сумках-то? Отстегнул ремни, глянул… И сел на траву, как подкошенный дьявольской силой… Деньги! Сторублевые пачки. В тот момент я не считал, но как потом оказалось — триста тысяч…
От картины, воображаемой им, Варустин нервно провел пальцем по губам и затем по вискам. Слюнявил их? Не потому ли два вихорка стоят петухами? Он вздохнул так, что воздух в моей маленькой кубатуре шелохнулся и шелохнул его височные «петухи».
— Мне было тридцать восемь лет. Я прожил их как бы впустую: ждал того, что впереди. Ни на чем не останавливался, потому что все было не главным. Главное впереди. А уж к сорока. Замороженная жизнь. И вот оно, главное, передо мной, на белой лошади. Вы меня понимаете?
Я кивнул. Моя работа — понимать. О понимании меня спрашивал почти каждый преступник. И я всем кивал, ничуть не лицемеря. Но это было понимание особое, второразрядное, что ли, поскольку прежде всего я понимал потерпевшего от этого преступления.
— Следователь, я догадался, что это мой час. Он пришел. Из одной сумки высыпал в рюкзак, вторую взял в руки… И тогда пришлось совершить убийство.
— Пришел хозяин? — догадался я.
— Никто не пришел… Лошадь-то пойдет домой, люди спохватятся, начнут поиски и облавы. И я решился.
— Варустин, так кого же вы убили?
— Ее, белую лошадь.
— А человека?
— Что я, фашист? Да и не было никакого человека.
— Итак, вы застрелили лошадь, — констатировал я, чтобы исключить всякое недопонимание.
— Да, белую.
«Убийство лошади» в кодексе не значилось. В то время не было и такого состава преступления, как истязание животного. Но имелась статья о присвоении найденного имущества. Правда, при определенных условиях. Первое: имущество должно быть государственным либо общественным.
— Варустин, и чьи это были деньги?
— Да уж не работягины.
— А чьи же?
— Государственные, там и какая-то бумажка с печатями лежала.
Вторым признаком состава преступления была ценность находки. Тут сомнений не оставалось: триста тысяч по тем временам были деньгами солидными. Средняя дача в хорошем месте стоила тысяч двадцать пять. В общем, в действиях Варустина имелся чистый состав статьи девяносто семь Уголовного кодекса.
— Что же делать?
— Труп-то лошадиный так не оставишь… Наткнутся, поднимут тревогу. Метрах в двадцати был обрушенный блиндаж еще от войны. Доволок по земле туда лошадь, сбросил и комьями земли закидал. Топориком туристским дерну нарубил… А сверху камнями да ветками…
Часа три работал, если не больше. Ну, и вернулся домой. Деньги спрятал. Никогда не догадаетесь, куда. В холодильнике смастерил вторую стенку. А дальше?
— Именно, что дальше?
— Казалось бы, действуй. Но начнешь жить на широкую ногу, могут увязать с пропажей денег. Надумал переменить место жительства, да ведь заподозрят: деньги пропали и Варустин сразу уехал. Я вам скажу: жить без денег тяжело, но жить с деньгами, которые нельзя тратить, — натуральная пытка…
Кроме профессионального интереса, подследственные интересуют меня и как личности; кроме профессионального интереса к преступлениям, меня привлекают и те социальные истории, которые привели к роковой черте. Но я не любитель заглядывать в концы недочитанных книг. Здесь пришлось заглянуть — жильцы его дома заставили, — поэтому разговор делался неинтересным: я знал, что рассказ Варустина, каким бы закрученным ни был, кончится банально, как фильм о любви. То есть как жизнь удачливого потребителя — квартира, машина, дача, ну, и преферанс. Поэтому спросил я с некоторой ленцой: