Из-за поворота выехала машина, и знакомый голос окликнул меня:
— Валерия!
Я обернулась. Это был зеленый «Форд». За рулем сидел Додик.
Я совершенно не удивилась, что он делает около моего дома. Просто в этот момент я вспомнила, что ключи от машины я оставила дома, и Додик был весьма кстати.
— Додик! — бросилась я к нему. — Отвези меня в полицию. Срочно.
— Садись, — коротко сказал он.
Я села, и он сам пристегнул мой ремень.
— Что происходит? — спросил Додик.
— Я не могу сейчас тебе объяснить, просто мне нужно немедленно известить полицию. Маньяк около меня и намеревается меня зарезать.
— Да? — удивился он. — Ну тогда поехали.
До полиции было несколько минут езды. Я посмотрела на дорогу — мы ехали совершенно незнакомыми улицами.
— Где мы находимся? — обеспокоенно спросила я, словно очнувшись.
— Не волнуйся, просто перерыли улицу Шапиро, и я еду в объезд. Это займет немного времени.
— А… — я успокоилась. У нас в городе вечно что-нибудь перекрывали и рыли.
Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.
— Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.
— Сейчас, сейчас, — пробормотал Додик, и машина действительно остановилась спустя некоторое время.
— Пусти меня, — я пыталась отстегнуть ремень безопасности, но у меня ничего не получалось.
— Не старайся, только я сам могу его открыть, — как бы устало сказал он.
— Где мы находимся? — хотя я уже поняла где. Мы были в Национальном парке, на берегу моря, но не там, где стоят колонны и жарят шашлыки около палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.
— Когда ты села в мою машину, я просто не мог поверить в свою удачу, — неожиданно произнес он, — я же ехал к тебе.
— В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, — вдруг я поняла, что сморозила глупость — не надо было его унижать.
— Конечно, не приглашала, кто я для тебя?!
Его голос почти сорвался на крик.
Боже, ну можно ли быть такой дурой?! Денис… Никакой не Денис, а вот этот странный, незаметный тип, с которым я виделась каждый день, который сидит сейчас тут, в машине, в нескольких сантиметрах от меня. Я привязана, вокруг ни души. Меня можно зарезать, задушить, изнасиловать, а потом выбросить в море. И все. Финита ля комедия. Что же делать? Как выйти из этого положения? Я пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг я наткнулась на телефон в кармане своей юбки. Мысленно моля, чтобы он заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на нее вновь. Додик ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова безостановочно слетали у него с губ:
— Меня никогда никто не хотел выслушать до конца. Я никому не был интересен, даже собственной матери. Она била меня по лицу, когда я врал — так она считала. А я не обманывал, я просто жил в своем мире, лучшем из миров. Там никто не смеялся надо мной, там никому не было дела до моих оттопыренных ушей, и я всегда рассказывал интересные истории, которые все слушали до конца…
А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который сжимала в кармане. И о чудо, послышался еле слышный гудок вызова. Я быстро зажала рукой микрофон, чтобы эти звуки не прорвались наружу. Гудки окончились и из кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
— Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк Леуми, — я специально произнесла название Национального парка на иврите — ведь Борнштейн не говорил по-русски, — разве мы не могли бы посидеть у меня? А то здесь так страшно — в парке Леуми! — последние слова я буквально выкрикнула.
— Мне тоже было страшно, когда я ее убил, — надрывно проговорил он, — но жить с ней было еще страшнее. Она говорила мне, что я никчемный, глупый урод, что я недостоин был родиться на белый свет и что ее уговорили не делать аборт. Каково это выслушивать ребенку?! Если я приносил плохие отметки из школы, она называла меня тупицей, который весь в отца. Его я не помню, они разошлись, когда я был совсем маленьким.
Я вспомнила, что доктор Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится, он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
— Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
— Я родился, когда она была совсем молодая. Ей хотелось жить и развлекаться, а бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома, а я оставался совсем один и боялся. Боялся темноты, привидений, крыс — всего. А она только смеялась и называла меня трусом. Я до двенадцати лет мочился в постель, и это было еще одно подтверждение моей никчемности.