— А что потом было? — продолжала я спрашивать.
— Она безумно хотела выйти замуж, и не просто так, а за богатого мужчину. А я ей мешал. Мне было семнадцать лет, я еще учился в школе и однажды пришел рано домой. Нас отпустили с уроков. Я вошел в дом и позвал ее: «Мама!» Она вышла из спальни, а за ней какой-то пузатый дядька. Он усмехнулся: «Я не знал, Симочка, что у тебя такой большой сын, а ты ведь говорила, что тебе двадцать девять». Он ушел, и никогда больше я его у нас не видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на меня, била по щекам, а я не понимал, за что. Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего существования. У нее не было не только любви ко мне, даже самого элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома, но мне некуда было идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.
— Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
— Однажды я пришел в дом с девушкой. Мать была дома, в сильном подпитии. С каждым годом она пила все больше и больше. Увидев нас, она сказала: «А, ты уже начал трахаться, надоело дрочить в ванной». Девушка в слезах выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с ней ничего не было. Она никогда надо мной не смеялась. Я развернулся и закатил матери пощечину. Она от удара упала виском на стол. Умерла мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать. Вызвал скорую. Врачи увезли ее. Потом меня таскали несколько раз к следователю, но дело закрыли за недостатком улик.
— Тебя мучает совесть? — осторожно спросила я.
— Нет, не мучает, — выкрикнул он, — поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе…
Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях, и снова громко сказала:
— Додик, я не хочу оставаться в парке Леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, «Форд». Поедем. Я тебе кофе сварю.
Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
— Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня, только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники… Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне — сосед, называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать — такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
— А где кассета? — вставила я вопрос в его страстный монолог.
— Я забрал ее. Сначала взял — он не хотел отдавать, возражал, — а потом наказал его. И поделом!
Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
— Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху, с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.
«Расскажите государю императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский…» — пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
— Додик, я понимаю, почему ты так не любишь врачей-психиатров — они тебе достаточно насолили. — Господи, пусть только он не почувствует моего лицемерия. — Но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
— Все они одинаковые, — выкрикнул он с гневом, — я думал, что они там святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
— Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
— Я пришел к нему, думал, что он лучше, чем эти, доктора недоделанные. Хотел душу излить, ведь наболело! Для чего же они, в церкви, исповедь придумали?
— Подожди, ты же еврей.
— Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте написано. А вот бабка, материна мать, была православная. Когда я был маленький, таскала меня в церковь, креститься заставляла, иконы целовать. Это она мне про исповедь рассказала. «Ой, благодать-то какая, внучек, — вдруг сказал он изменившимся голосом, — как выйдешь с исповеди, покаешься в грехах своих тяжких, на душе легко-легко, будто ангел крылом осенил…» Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! — заключил он решительно.