— А-а-а!
Следом, с длинными треугольными и раздвоенными флажками у стремени, колыхаясь многочисленными кистями и бахромой, звеня бубенцами одежды, ехали конными пажи — числом в шесть человек.
За ними на боевых конях бок о бок выступали сами сеньоры — эн Бертран де Сейссак, эн Гастон де Беарн и эн Гийом де Монкад, все трое с видом мрачным и неприступным — впрочем, все это было напускное. Эн Бертран смотрел прямо перед собой как бы невидящим взором; эн Гастон же бросал по сторонам быстрые взгляды — отчасти любопытные, частью угрожающие. По правде сказать, его разбирал смех.
Замыкали шествие семь пеших копьеносцев, взятых более для устрашения, и большая крытая телега с продовольствием, предназначенным для исцеления страждущих и воскресения умирающих. Чего здесь только не было! Ни на что не поскупился эн Бертран, всего припас от души — и светлого кларета, и фруктов, и свежего хлеба, и свиных окороков, и битой птицы. Все это добро прямым ходом было отправлено на кухню.
В зал заседаний капитула были приглашены лишь трое знатных сеньоров; прочие же расположились кому где заблагорассудится, и каждый нашел себе место отдохновения сообразно своему нраву — кто на травке в монастырском садике, кто поблизости от монастырской кухни, к которой примыкала просторная трапезная.
По счастью, зал заседаний капитула, куда вместе с сеньорами направились монахи, располагался в достаточном отдалении от кухни, иначе многие святые братья незамедлительно начали бы терять сознание от всех тех сытных, чарующих запахов, которые вскоре понеслись от котлов и сковородок, радостно принявших в свое лоно столь долгожданную, столь благословенную ношу: репу, горох, лук, вымоченное в виноградном уксусе и шпигованное чесноком мясо, потрошеных куропаток, заранее нафаршированных зелеными яблоками, и истекающего жиром гуся, которого распластали на сковороде особым образом, придавили специальной медной крышкой и прижали для крепости тяжелым камнем, дабы птица обжарилась до хрустящей корочки.
Вот какие дела творились на кухне. В зале же заседаний происходило нечто совсем иное.
Для начала эн Бертран отказался занять кресло председательствующего, однако и отцу эконому, который временно возглавлял осиротевшую братию, руководить собранием не позволил. А вместо этого произнес следующую речь — превосходную и хорошо продуманную:
— Любезные господа! Я счастлив знать, что наше досадное разногласие будет вскорости совершенно разрешено и обращено в свою противоположность, и вы не станете более терпеть мук голода, а я буду избавлен тем самым от мук сострадания.
Говорил — а отцу эконому так и слышалось:
— Ба-а-а… У-у-у…
И вот, залепив уши слушателей медоточивым воском словес, перешел эн Бертран наконец к сути дела:
— Лишь одного человека вижу я ныне достойным занять место распорядителя нашего собрания. Лишь он один сможет указать нам подходящую кандидатуру на аббатское кресло, и только он обладает и властью и авторитетом утвердить нового аббата в его должности.
(«Бу-у-у…»)
Собрание шевельнулось и затихло — кого же укажет эн Бертран?
А эн Бертран воздел руки и возгласил:
— И это — наш досточтимый Понс Амьель!
Тут все страшно зашумели и принялись наперебой возражать эн Бертрану, напоминая тому о главной причине, по которой Понс Амьель никак не сможет принять участие в выборах нового аббата — ведь святой отец уже почти два месяца как умер!
Однако не таков был эн Бертран де Сейссак, чтобы его можно было смутить подобной мелочью. Он продолжал настаивать на том, чтобы выборами руководил Понс Амьель и никто иной.
Постепенно эта мысль перестала уже казаться такой нелепостью, как поначалу, и уже нашлись у эн Бертрана сторонники. В самом деле, разве мы не обладаем твердым знанием о том, что души бессмертны и человек, умирая телесно, вовсе не покидает нас? И разве выдающиеся праведники и святые не продолжали духовно окормлять паству и спустя много лет после гибели своей бренной телесной оболочки? И благодаря таким рассуждениям многие начали склоняться к тому, чтобы призвать Понса Амьеля и умолить его дать своим заблудшим братьям надлежащие руководство и наставление.
Таким образом монахи, а вместе с ними и сеньоры, отправились в собор и там, помолившись и возжегши свечи, осторожно подняли каменную плиту, под которой покоился гроб с останками Понса Амьеля. В это время над монастырем разнесся колокольный звон — однако колокола затрезвонили не сами собою, как могло бы показаться поначалу, а по инициативе звонаря, который рассудил, что так оно будет вернее.