— Пьющие, — подумав, согласилась бабенка, — но не пьянь, которая с утра за стаканом тянется, а здесь… Две бутылки засандалили!
— Ты что, следила за ними?
— Зачем же следить, когда все перед глазами, как в театре. Первую они здесь раздавили, закусывали чебуреками, у Надьки взяли, закусили, значит, и — на перрон, вроде бы в Москву собрались, но ни хрена у них из этого не вышло — взяла их уже водочка, вернулись обратно, загрузились и — в сквер… Оттуда уже на четвереньках выбрались, лаялись, как собаки, потом дали Петровичу червонец, и он их домой увез.
— Точно домой?
— А куда еще в таком состоянии можно? — вытаращилась бабенка. — Не веришь, у Петровича спроси. Вон подъехал.
Грошев оглянулся, увидел закативший на стоянку синий «жигуленок» шестой модели, а затем, когда дверца распахнулась, и его водителя, кряжистого, лет пятидесяти, мужика с безмятежным, как у ребенка, взглядом огромных синих глаз, и заспешил ему навстречу.
— Здорово, Петрович! — сказал он, подойдя к машине. — Далеко ль мотался?
— А почему я должен перед тобой отчитываться? — поразмышляв, спросил Петрович. — Я что, уже под следствием?
— Ты обязан помогать следствию. — Грошев уселся рядом с водителем и, захлопнув дверцу, скомандовал: — Поехали!
— Куда? — обалдело заморгал Петрович.
— Туда, куда ты утром отвез Гнилого и его приятеля.
Петрович задумчиво провел ладонью по гладко выбритой щеке, неторопливо закурил.
— Так они, поди, еще не проспались.
— Разбудим.
— За бензин заплатишь?
— А ты мне лицензию на право заниматься частным извозом предъявишь?
— Душегубы! — выругался Петрович. — Бандитов надо ловить. А не безработных, которым жрать нечего.
Грошев беззлобно рассмеялся.
— Слушай анекдот… У армянского радио спрашивают: «Можно ли на Красной площади изнасиловать девицу?» — «Можно, говорят, — если психика здоровая».
— А при чем здесь психика? — попался Петрович.
— Советами замучают, — хмыкнул Грошев. — Гони!
Игнат Павлович Широков в свое время окончил художественное училище имени 1905 года, зарекомендовав себя в короткий срок хорошим живописцем, вступил в Союз художников и довольно скоро зашагал по… административной лестнице — секретарь, член правления, председатель худсовета. Соответственно росло и материальное положение — машина, шикарная мастерская, госдача в Зеленом городке. И вдруг — бац! — Перестройка, которая, словно проголодавшаяся акула, в один момент заглотила не только партийную организацию, но и все блага, связанные с ней. Игнат Павлович остался у разбитого корыта (успел выкупить по госцене — считай, за бесценок — и приватизировать лишь госдачу). Это настолько потрясло его, что он впал в хандру и запил. Но жизнь есть жизнь — вешаться в один прекрасный день расхотелось, а на еду и водку требовались деньги. Что делать?
Этот извечный для России вопрос Игнат Павлович решил в об-щем-то правильно. Он сдал внаем за баксы квартиру в Москве, которая обрыдла ему до похмельной рвоты, и перебрался на дачу, где предался любимому занятию — стал писать акварелью незамысловатые пейзажики и продавать их у местного антикварного магазина, расположенного на центральной улице Зеленого городка. Здесь-то и произошла встреча, после которой Игнат Павлович встряхнулся, как воробей после дождя, и вновь почувствовал вкус к жизни. Его новый знакомый — некогда подающий надежды художник-самородок Гриша Шмаков — приторговывал иконками, которые выменивал, выпрашивал, а иногда и просто воровал у жителей окрестных деревень. Когда все избы и церкви в области были обчищены, Гриша стал совершать вояжи подальше — под Рязань, Тулу, Владимир, Воронеж, но однажды в одной небольшой деревеньке под Александровом нарвался на себе подобных и вернулся домой с переломанными ребрами, выбитыми зубами. После чего и заработал кличку Гнилой, и, естественно, без копейки денег. Это обстоятельство и определило его дальнейшее место в жизни — продавец. Продавец чужих картин. Надо сказать, что Гриша, как, впрочем, все несостоявшиеся художники, был болезненно честолюбив, поэтому, продавая картины, он выдавал их за свои. И настолько поднаторел в этом деле и вошел во вкус, что вскоре стал принимать заказы — осенний пейзаж, грибная полянка, речка на закате дня и т. д. и т. п. На этой почве Гриша и познакомился с Широковым. Тщательно изучив работы последнего и убедившись, что их уровень много выше уровня местечковых гениев, он подошел к нему, представился и без обиняков спросил: «Не могли бы вы нарисовать смертельно раненного лося?»