«Веселость возстановляется, челюсти работаютъ, льется шампанское и сыплются остроты. Къ 11 часамъ или около полуночи приходятъ члены другихъ комитетовъ; пирующіе подписываютъ ихъ постановленія, не читая ихъ, по довѣрію; тѣ въ свою очередь усаживаются за столъ и сонмъ верховныхъ животовъ предается пищеваренію, забывши о милліонахъ пустыхъ желудковъ».
27 Попытка освободить Бильо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера, осужденныхъ Конвентомъ на ссылку 12 жерминаля III года
Этой картиной мы закончимъ наше краткое изложеніе содержательной книги Тэна о положеніи «управляемыхъ» при якобинскомъ владычествѣ. Она подводитъ поразительный итогъ результатамъ этого владычества, стоившаго столько крови. Парижскій народъ, вынесшій на своихъ плечахъ якобинцевъ, находится въ худшемъ положеніи, чѣмъ до революціи, питаясь крохами казеннаго хлѣба; казна пуста какъ никогда раньше; государственная машина движется только по милости типографскаго станка, ежедневно выбрасывающаго необходимое количество ассигнацій, утратившихъ цѣну. А на верхушкѣ государства роскошествуетъ комитетъ дѣльцовъ и авантюристовъ, которымъ удалось перехитрить или пережить террористовъ и занять ихъ мѣста.
Такова была дѣйствительность. Но легенда, установившая культъ революціи, возвела и якобинцевъ въ достоинство высокихъ патріотовъ, въ спасителей отечества. Разрушая эту легенду, Тэнъ разбивалъ и кумиры, около которыхъ она слагалась. Главнымъ кумиромъ якобинства былъ Робеспьеръ и изображеніе этого жреца террора представляетъ собою замѣчательное проявленіе таланта Тэна постигать людей.
* * *
Нашъ отчетъ о владычествѣ якобинцевъ представлялъ бы слишкомъ большой пробѣлъ, если бы мы обошли молчаніемъ центральную фигуру якобинскаго террора въ изображеніи Тэна.
Мишле выставлялъ героемъ революціи Дантона, но ему ради этого пришлось отмежевать отъ революціи существеннѣйшее ея содержаніе — терроръ, возложивъ всю отвѣтственность за него на Робеспьера. Болѣе послѣдовательно выдвигаетъ Тэнъ на первый планъ въ исторіи революціи Робеспьера. Онъ имѣлъ на это право, не только вслѣдствіе выдающагося вліянія Робеспьера на ходъ революціи — съ паденіемъ Робеспьера закончился восходящій періодъ революціи, — но и потому, что онъ усматриваетъ существенную аналогію между личностью Робеспьера и «господствующей чертой революціи»{61}.
Тэнъ посвятилъ особую главу характеристикѣ трехъ главныхъ вождей якобинской революціи — Марата, Дантона и Робеспьера. Мы остановимся на послѣднемъ.
28 Маратъ
Дантонъ, замѣчаетъ Тэнъ, даже если бы онъ не удалился добровольно со сцены революціи (въ іюнѣ 1793 г., послѣ своего второго брака съ 16-лѣтней дѣвушкой), «не могъ быть признанъ настоящимъ представителемъ революціи. Она разбой, но съ философскимъ оттѣнкомъ; хищеніе и убійство кроятся въ ея догмѣ, но какъ ножъ въ своихъ ножнахъ». Дантонъ, какъ и Маратъ слишкомъ демонстративно показываютъ ножъ. При видѣ Марата, грознаго и растерзаннаго, съ его видомъ блѣдной жабы, съ его круглыми, блестящими и неподвижными глазами, съ его апломбомъ помѣшаннаго и однообразной яростью его непрерывнаго пароксизма, здравый смыслъ возмущается; въ вожди не берутъ маніака убійства»… Революція нуждается въ другомъ жрецѣ; щеголеватомъ, какъ и она; таковъ Робеспьеръ, съ его безупречной внѣшностью, съ хорошо напудренными волосами, хорошо вычищеннымъ платьемъ, съ его корректнымъ образомъ жизни, съ его догматическимъ тономъ, съ его изысканнымъ и безцвѣтнымъ слогомъ. Пикто не подходилъ своими недостатками такъ, какъ онъ, къ духу времени; въ противоположность государственному человѣку, онъ витаетъ въ пустомъ пространствѣ, среди отвлеченныхъ понятій, всегда выѣзжаетъ на принципахъ, неспособенъ сойти съ нихъ и ступить въ дѣйствительность, когда онъ исчерпалъ свою революціонную схоластику. О вопросахъ финансовыхъ и военныхъ онъ ничего не знаетъ и не отваживается въ нихъ — развѣ только для того, чтобы клеветать на Карно и Камбона, понимающихъ свое дѣло и берущихъ на себя отвѣтственность. Въ области внѣшней политики его рѣчь о современномъ состояніи Европы простое разсужденіе школьника; когда онъ излагаетъ планы англійскаго министерства и приписываетъ ему намѣреніе довести Францію посредствомъ истощенія и раздробленія ея до перемѣны династіи, чтобы посадить герцога Іоркскаго на престолъ Людовика XIV — онъ достигаетъ верха химерической пошлости; если выкинуть изъ этой рѣчи литературныя фразы, можно подумать, что это говорилъ не глава правительства, но швейцаръ якобинскаго клуба. О современной ему и живой Франціи онъ не имѣетъ никакого понятія; вмѣсто людей онъ видитъ въ ней лишь 26 милліоновъ простыхъ автоматовъ, которыхъ легко такъ поставить, чтобы они дѣйствовали согласно, не сталкиваясь. Отъ природы они хороши (bons) и послѣ небольшого, необходимаго очищенія они опять станутъ хорошими; поэтому ихъ общая воля — голосъ разума и общественнаго интереса. «Вотъ почему, когда они въ сборѣ, они мудры». Слѣдовало бы сдѣлать, если бы это было возможно, чтобъ собраніе представителей народа засѣдало въ присутствіи всего народа; «во всякомъ случаѣ Законодательное собраніе должно было бы засѣдать въ зданіи обширномъ и величественномъ, помѣстительномъ для 12-ти тысячъ зрителей». Дѣло въ томъ, что Робеспьеръ принесъ съ собой заученныя формулы, формулы Руссо, Мабли и Рейналя о народѣ, природѣ, разумѣ, свободѣ, тиранѣ, интриганахъ, добродѣтели и морали; цѣлый лексиконъ обширныхъ терминовъ, смыслъ которыхъ, плохо опредѣленный учителями, совсѣмъ улетучивается въ устахъ ученика. Никогда онъ не пытался установить этотъ смыслъ. Его рѣчи и писанія лишь анфилады отвлеченныхъ сентенцій; въ нихъ нѣтъ ни одного точнаго факта, ни одной индивидуальной и характерной черты. Можно думать, что онъ самъ по себѣ ничего не видѣлъ, что онъ не можетъ и не хочетъ ничего видѣть, что между нимъ и предметомъ помѣстились предвзятыя идеи, которыми онъ орудуетъ, которыя онъ сочетаетъ логическимъ способомъ, прикрывая отсутствіе мысли заимствованнымъ жаргономъ. Напрасно стараешься схватить что нибудь въ его безцвѣтныхъ тирадахъ; между пальцами ничего не остается. Тогда спрашиваешь себя съ удивленіемъ: что онъ сказалъ? и зачѣмъ онъ говорилъ? Отвѣтъ въ томъ, что онъ ничего не сказалъ, и говорилъ, чтобы говорить, какъ сектантъ среди сектантовъ: ни проповѣдникъ, ни его слушатели не устаютъ вертѣть догматическую шарманку, а они смотрѣть, какъ она вертится. Тѣмъ лучше, если она пуста, ибо тѣмъ легче она вертится. Много хуже то, что въ пустое слово онъ вводитъ противоположный смыслъ Подъ его громкими словами справедливость, гуманность — слѣдуетъ разумѣть отсѣченныя гильотиной головы.