Его первая, его главная страсть — тщеславіе литератора. Никогда еще глава партіи, секты или правительства не былъ до такой степени даже въ рѣшительную минуту риторомъ — и плохимъ риторомъ. Разбирая главную рѣчь Робеспьера о нравственныхъ и религіозныхъ идеяхъ въ ихъ связи съ республиканскими принципами, Тэнъ насчиталъ двадцать четыре прозопопеи на манеръ Руссо и древнихъ риторовъ: одни обращены къ умершимъ, къ Бруту, къ молодому Барра, другіе къ отсутствующимъ, къ попамъ, къ аристократамъ, къ несчастнымъ, къ французскимъ женщинамъ, наконецъ къ какому нибудь отвлеченному существительному — къ свободѣ, къ дружбѣ. Во всемъ этомъ вымученномъ краснорѣчіи нѣтъ ни одного искренняго звука, все творится по рецепту устарѣлаго искусства. Вездѣ общія мѣста грековъ и римлянъ: Сократъ и его цикута, Брутъ и его кинжалъ; классическія метафоры: факелъ злобы, государственный корабль; иногда бравурная арія или маленькая арія на флейтѣ, потому что въ то время сердце должно было быть чувствительно. Все это произносится голосомъ слабымъ, раздражительнымъ, но все это тѣмъ болѣе разительно, что сентиментальный Триссотенъ состоитъ главой государства; что его вымученныя въ кабинетѣ фразы — пистолетные выстрѣлы, направленные на живую грудь, и что ловко придуманнымъ эпитетомъ онъ посылаетъ человѣка на гильотину.
Все это объясняется только революціей. Везъ нея Робеспьеръ былъ бы усерднымъ, занятымъ и уважаемымъ адвокатомъ, членомъ литературнаго общества въ Аррасѣ, побѣдителемъ на литературномъ конкурсѣ, авторомъ похвальныхъ словъ, моральныхъ трактатовъ и филантропическихъ брошюръ. Его маленькая лампочка, зажженная какъ сотни другихъ того же калибра у очага новой философіи, горѣла бы умѣренно, никого не обжигая, и распространяла бы въ провинціальномъ кружкѣ свой блѣдный свѣтъ соотвѣтственно съ малымъ количествомъ масла, заключавшагося въ ея узкомъ сосудѣ.
29 Вторженіе бунтовщиковъ съ головой депутата Феро въ засѣданіе Конвента I преріала III года республики
Будучи бѣднымъ сиротой, покровительствуемымъ епископомъ, стипендіатомъ гимназіи Людовика Великаго, потомъ товарищемъ Бриссо по корпораціи клерковъ, Робеспьеръ, наконецъ, оказался въ своей печальной улицѣ des Rapporteurs, среди связокъ кляузныхъ дѣлъ, въ обществѣ сварливой сестры. Онъ взялъ себѣ учителемъ въ философіи, политикѣ и въ слогѣ — Руссо, котораго онъ видѣлъ одинъ разъ и не переставалъ изучать. Вѣроятно, какъ многіе молодые люди его возраста положенія онъ мечталъ для себя объ аналогической роли и чтобы выйти изъ своего тупика печаталъ для эффекта адвокатскія рѣчи; писалъ на конкурсныя темы, данныя академіей; писалъ рефераты передъ своими товарищами въ Аррасѣ. Одна изъ его рѣчей удостоилась упоминанія въ альманахахъ его провинціи. Академія Мецская присудила ему лишь вторую премію; Академія Амьенская ничего не присудила; критикъ «Меркурія» данъ ему почувствовать, что его слогъ слишкомъ отзывается провинціей. Такимъ образомъ его самолюбіе давно и жестоко страдало съ его первой юности, когда революціонная волна вынесла его въ Учредительное собраніе и здѣсь, затертый крупными и самородными талантами, онъ долго оставался въ тѣни и не разъ, вслѣдствіе назойливости и отсутствія такта, попадалъ въ смѣшное положеніе. Его фигура адвоката — угловатая и сухая, «его глухой голосъ, однообразный и хриплый, его утомительная дикція», «его артезіанское произношеніе, его жеманный видъ, его манера постоянно выступать впередъ и развивать общія мѣста, его явное намѣреніе импонировать образованнымъ людямъ, невыносимая скука, которую онъ на нихъ наводилъ, — все это не располагало Собраніе къ снисходительности, къ промахамъ, которые онъ себѣ позволялъ, и не разъ его выходки покрывались всеобщимъ смѣхомъ.
Такія неудачи его глубоко оскорбляли, но онъ далекъ отъ того, чтобы сознаться и чтобы понять, что онъ сказалъ глупость; никогда педантъ, заслужившій свистки, не сознается, что онъ ихъ заслужилъ; наоборотъ, Робеспьеръ убѣжденъ, что онъ говоритъ, какъ законодатель, какъ философъ и какъ моралистъ; тѣмъ хуже для людей съ ограниченнымъ умомъ и съ испорченнымъ сердцемъ, которые его не поняли. Его уязвленное самолюбіе ищетъ удовлетворенія въ самомъ себѣ; онъ находитъ утѣшеніе въ представленіи о своей непорочности; внутренній голосъ ему давно подсказывалъ это утѣшеніе. Въ школѣ онъ былъ образцовымъ ученикомъ; въ своей провинціи корректнымъ адвокатомъ. Въ собраніи прилежнымъ депутатомъ; въ частной жизни онъ не способенъ къ увлеченіямъ и не подверженъ искушеніямъ. Онъ былъ всегда непорочнымъ и будетъ таковымъ; онъ это думаетъ и говоритъ это другимъ: его не соблазнятъ, какъ Демулена, обѣдами, какъ Варнава любезностью, какъ Мирабо и Дантона деньгами; какъ жирондинцевъ салонной культурой. Онъ неподкупенъ; онъ выставляетъ себя съ перваго дня борцомъ за право, готовымъ пострадать за него. Еще до избранія въ депутаты въ адресѣ къ избирателямъ онъ говоритъ: у меня честное сердце, твердая душа; я никогда не умѣлъ сгибаться подъ иго низости и испорченности. «Онъ уже тогда говорилъ о своихъ врагахъ, которые помышляютъ сдѣлать защитниковъ народа мучениками». То же онъ говорилъ въ своей послѣдней рѣчи въ Конвентѣ: «Кто я такой, чтобы меня обвинять? я служитель свободы, при жизни мученикъ республики, жертва и врагъ преступленія». И Мало-по-малу на этотъ внутренній голосъ отзывается, какъ эхо, окружающая его среда. Уже къ концу Учредительнаго собранія онъ особенно въ якобинскомъ клубѣ становится моднымъ теноромъ. «Единственный соперникъ римскаго Фабриція», пишутъ ему якобинцы Марсели; «безсмертный защитникъ правъ народа, пишетъ ему якобинскій клубъ въ Буржѣ. Въ Салонѣ 1791 г. выставлены два его портрета — одинъ съ надписью — L'Incorruptible. Въ театрѣ Мольера даютъ пьесу, въ которой онъ уничтожаетъ принцевъ Rohan и Condé своей логикой и добродѣтелью. При закрытіи Учредительнаго собранія толпа привѣтствуетъ его на улицѣ; на него надѣваютъ вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ; его сопровождаютъ торжественно къ столяру Дюплэ, у котораго онъ живетъ. Здѣсь онъ для всѣхъ — для мужа, жены и дочерей великій патріотъ, непогрѣшимый мудрецъ, съ утра до вечера онъ возвѣщаетъ, какъ оракулъ; онъ окруженъ облаками ѳиміама. Чтобы проникнуть къ нему, правовѣрные ждутъ на дворѣ очереди; допущенные одинъ за другимъ въ салонъ, они восхищаются передъ его портретами карандашомъ или акварелью, маленькими бюстами изъ красной или сѣрой глины; затѣмъ по знаку его руки, замѣченному сквозь стеклянную дверь они проникаютъ въ святилище, гдѣ его главный бюстъ, украшенный эмблемами и стихами. Въ тотъ день, когда онъ передъ Конвентомъ произноситъ свою защитительную рѣчь, всѣ проходы заняты женщинами. Ихъ семь или восемь сотъ на галлереяхъ и не болѣе двухъ сотъ мужчинъ. Это жрецъ, у котораго свои поклонницы. Когда онъ говоритъ у якобинцевъ, раздаются рыданія отъ умиленія, крики и неистовства. Если какой нибудь зритель остается равнодушнымъ, на него смотрятъ, ропщутъ и онъ принуждёнъ удалиться; какъ еретикъ, попавшій въ часовню во время богослуженія.
Въ теченіе трехъ лѣтъ онъ успѣлъ образовать хоръ, которымъ онъ управляетъ; тысячи голосовъ неустанно повторяютъ сложенный имъ гимнъ въ свою честь: одинъ Робеспьеръ осуществилъ идеальный образъ гражданина; одинъ Робеспьеръ достоинъ и способенъ вести революцію.
При такихъ условіяхъ холодное самомнѣніе равносильно горячечному бреду, и Робеспьеръ доходитъ до идей, почти до видѣній Марата. Прежде всего онъ въ собственныхъ глазахъ, какъ и Маратъ, жертва преслѣдованія, и, подобно Марату, онъ становится въ позу мученика, но болѣе сдержанную и болѣе искусную: «Я возстановляю противъ себя самолюбіе всѣхъ; я заостряю противъ себя тысячи кинжаловъ… Я увѣренъ, что поплачусь головой за истины, мною высказанныя, но я принесъ въ жертву свою жизнь, я приму смерть почти какъ благодѣяніе… Всѣ мошенники меня оскорбляютъ; самыя простыя дѣйствія, самыя законныя со стороны другихъ мнѣ вмѣняются въ преступленіе; я не пользуюсь даже правами гражданина. Пусть они готовятъ мнѣ цикуту. Я буду ждать ее на этихъ священныхъ скамьяхъ: я завѣщаю своему отечеству образецъ постоянной любви къ нему; а врагамъ человѣчества — позоръ моей смерти».