Конечно, и опять-таки какъ Маратъ, Робеспьеръ видитъ вокругъ себя лишь «негодяевъ, интригановъ и измѣнниковъ». Конечно, у него, какъ и у Марата, разсудокъ извращенъ: «Мнѣ нѣтъ надобности обдумывать, сказалъ онъ Гарату, я всегда полагаюсь на свои первыя впечатлѣнія». — Для него «лучшіе аргументы — его подозрѣнія»; — и противъ этихъ подозрѣній безсильна даже осязательная очевидность: такъ, 4 сентября 1792 г. въ интимномъ разговорѣ онъ говоритъ Петіону: «И вотъ, я увѣренъ, что Бриссо продался герцогу Брауншвейгскому»; — на что Петіонъ ему замѣтилъ, что герцогъ первый снесъ бы голову Бриссо, — и тотъ не такъ глупъ, чтобы въ этомъ усомниться.
Конечно, онъ подобно Марату сочиняетъ для себя романы, правда, менѣе нелѣпые, болѣе тщательно разработанные. Такъ онъ изложилъ Гарату цѣлую исторію жирондинскихъ заговоровъ по всей Европѣ, — и на вопросъ Гарата, вполнѣ ли онъ увѣренъ въ томъ, что онъ сказалъ, — онъ отвѣтилъ: безусловно!
Эта страшная увѣренность подобна Маратовой, но хуже ея, ибо списокъ заговорщиковъ у Робеспьера гораздо длиннѣе, чѣмъ у Марата; ибо подозрительность Марата политическаго и соціальнаго свойства простирается лишь на аристократовъ и богачей; у Робеспьера она принимаетъ оттѣнокъ религіозный и моральный, и потому охватываетъ вдобавокъ атеистовъ и безчестныхъ людей, т. е. всю его партію. Въ этомъ съузившемся мозгу, привыкшемъ распредѣлять людей на двѣ противоположныя категоріи, хорошихъ или дурныхъ людей, — всякій, кто не съ нимъ, тотъ противъ него, т. е. въ отдѣленіи дурныхъ людей, и между этими негодяями всякаго сорта онъ предполагаетъ полное согласіе. «Всякій аристократъ развращенъ, и всякій развращенный человѣкъ-аристократъ, ибо республика и общественная мораль одно и то же». Въ виду этого онъ приписываетъ жирондинцамъ страшную систему разрушенія общественной морали: — «Они понимали, говоритъ онъ, что для разрушенія свободы необходимо покровительствовать всему, что оправдываетъ эгоизмъ, сушитъ сердце и искореняетъ идеи той нравственной красоты, которая представляетъ единственный критерій для того, чтобы отличать защитниковъ отъ враговъ человѣчества. Безнравственность есть политическое покушеніе: въ заговорѣ противъ государства тотъ, кто придерживается матеріализма, или проповѣдуетъ снисходительность; тотъ, кто своимъ поведеніемъ вводитъ въ соблазнъ и распущенъ въ своихъ нравахъ; тотъ, кто занимается ажіотажемъ; кто слишкомъ хорошо обѣдаетъ, кто пороченъ; кто интригуетъ, преувеличиваетъ и труситъ; тотъ кто возбуждаетъ народъ, кто его развращаетъ, обманываетъ, — кто осуждаетъ народъ, однимъ словомъ, всякій, кто не грядетъ прямо, предписаннымъ шагомъ, по узкой тропинкѣ, начертанной Робеспьеромъ согласно съ принципами.
При такихъ условіяхъ гильотинѣ подлежатъ уже не сотни тысячъ, какъ у Марата, а милліоны, какъ проповѣдуетъ Бодо, Жанъ-Бонъ Сентъ-Андре и Гюффруа. Робеспьеръ это знаетъ, и въ своемъ кабинетѣ самъ съ собой онъ видитъ это ясно, а при такихъ условіяхъ, какъ онъ ни склоненъ отлынивать отъ дѣйствій и довольствоваться фразой, затыкать свои цѣломудренныя уши, поднимать къ небу свои глаза проповѣдника, онъ не можетъ не видѣть подъ своими незапятнанными ногами потоковъ крови, проливаемыхъ чудовищемъ, которое онъ создалъ и направилъ. Обыкновенно онъ довольствуется тѣмъ, что оправдываетъ это чудовище, но уже случается, что, искушаемый обстоятельствами, онъ самъ указываетъ ему добычу. Наконецъ онъ самъ ищетъ живой добычи, ловитъ ее въ сѣти своей риторики; онъ устраняетъ властнымъ жестомъ руки друзей, женъ, матерей, молящихъ о пощадѣ; онъ говоритъ въ Конвентѣ: «Должны ли республиканки отказываться отъ званія гражданокъ ради своихъ мужей? На несчастныхъ, которые бьются въ сѣтяхъ, онъ неожиданно набрасываетъ петлю, чтобы поскорѣе ихъ задушить{62}. И всего этого еще недостаточно; наконецъ, самъ Робеспьеръ вызываетъ и направляетъ агентовъ, которымъ поручается какъ можно скорѣе очистить тюрьмы посредствомъ гильотины. При такихъ условіяхъ въ немъ пробуждаются разрушительные инстинкты, долго сдерживаемые цивилизаціей. Его кошачья физіономія, сначала напоминавшая «домашнюю кошку, безпокойную, но довольно кроткую, принимаетъ злое выраженіе дикой кошки, и потомъ свирѣпый видъ кошки — тигра. Въ Учредительномъ собраніи онъ говоритъ не иначе, какъ со стенаніями; въ Конвентѣ не иначе, какъ съ пѣной у рта»{63}).
Такимъ образомъ, снѣдаемый внутреннимъ ядомъ, его организмъ физически развинчивается, какъ у Марата, но при другихъ симптомахъ. Когда онъ говоритъ съ трибуны, руки его судорожно сжимаются, его плечи и шею передергиваетъ; цвѣтъ лица его желчный, землистый; глаза его моргаютъ изъ-за очковъ, — и какой это взглядъ! «Ахъ, воскликнулъ одинъ изъ монтаньяровъ, вы бы голосовали съ нами 9-го термидора, еслибы вы видѣли его зеленые глаза!» Физически, какъ морально, онъ становится другимъ Маратомъ. Но это Маратъ приличный, робкій по темпераменту, безпокойный, созданный для преподаванія и адвокатскаго словопренія, а не для политической иниціативы, предпочитающей скорѣе быть первосвященникомъ, чѣмъ диктаторомъ революціи. Прежде всего, онъ старается остаться политическимъ Грандиссономъ; до конца не только въ публикѣ и для другихъ, но и для самого себя онъ сохраняетъ маску. И маска пристала къ его лицу; и онъ уже самъ не отдѣляетъ одно отъ другого; никогда еще обманщикъ не окутывалъ такъ тщательно своихъ намѣреній софизмами чтобы убѣдить себя въ томъ, что его маска — его лицо и что онъ говоритъ правду, когда онъ лжетъ.
Если повѣрить ему, онъ ни при чемъ въ сентябрьскихъ убійствахъ. «Еще до этихъ событій онъ пересталъ посѣщать общія собранія Коммуны! Онъ не имѣлъ тамъ никакого вліянія!» — Наконецъ, при этомъ «погибъ одинъ лишь невинный — правда, это много. Граждане, плачьте надъ этой жестокой ошибкой. Мы давно ее оплакиваемъ; но пусть ваше горе имѣетъ предѣлъ, какъ все въ человѣческой жизни». — Точно также не онъ вызвалъ арестъ и казнь жирондинцевъ; онъ только откровенно говорилъ о нѣсколькихъ членахъ жирондинской комиссіи. Въ Комитетѣ общественнаго спасенія онъ лишь исполнялъ декреты Конвента, а Конвентъ всегда свободенъ; его называютъ диктаторомъ, но онъ лишь одинъ изъ 700 депутатовъ и его авторитетъ, — если у него есть таковой, — ничто иное, какъ законное вліяніе разума и добродѣтели. Его называютъ убійцей! Но если онъ указалъ на заговорщиковъ, то вѣдь это Конвентъ отдалъ ихъ на судъ революціоннаго трибунала, и этотъ трибуналъ ихъ осудилъ. Онъ террористъ! Но если онъ хочетъ упростить судопроизводство, то это ради освобожденія невинныхъ, наказанія виновныхъ и окончательнаго очищенія, которое навсегда обезпечитъ свободу и нравственность! — Онъ самъ готовъ всему этому вѣрить прежде, чѣмъ скажетъ, а послѣ того, какъ сказалъ, онъ вполнѣ этому вѣритъ.
Величайшая комедія была разыграна имъ при сотнѣ тысячъ жителей 8 іюля 1794 г. въ лучшіе дни его славы въ день празднества Высшаго Существа. Это было громкое торжество его доктрины и офиціальнымъ признаніемъ его первосвященства. Въ первый разъ лицо его сіяетъ радостью и энтузіазмъ писаки выливается въ книжныхъ фразахъ.
«Вотъ, восклицаетъ онъ, самая интересная часть человѣчества — Вселенная здѣсь въ сборѣ! О природа, какъ величественна и отрадна твоя мощь! Какъ должны блѣднѣть тираны при мысли объ этомъ праздникѣ!»
30 Робеспьеръ привѣтствуетъ Верховное Существо 8 іюня 1794 г.
А онъ самъ лучшее украшеніе этого праздника. Онъ избранъ единогласно въ президенты Конвента для того, чтобы руководить всей церемоніей! Вѣдь онъ основатель новаго культа, единственнаго чистаго культа, который можетъ быть признанъ на землѣ. Въ полномъ парадѣ депутата, въ голубомъ кафтанѣ, въ нанковыхъ штанахъ до колѣнъ, въ трехцвѣтномъ поясѣ, шляпа съ плюмажемъ, съ букетомъ цвѣтовъ и колосьевъ въ рукѣ — онъ идетъ впереди Конвента и на эстрадѣ священнодѣйствуетъ. Онъ зажигаетъ покровъ, скрывающій статую атеизма и на ея мѣстѣ, съ помощью искуснаго механизма, вдругъ появляется величественная статуя мудрости? Затѣмъ онъ начинаетъ говорить, снова говоритъ, увѣщевая, проповѣдуя, взывая, поднимаясь душою къ Верховному Существу и съ какими ораторскими затѣями! Отъ всѣхъ этихъ хитросплетенныхъ періодовъ, отъ всѣхъ этихъ увядшихъ цвѣтовъ вѣетъ запахомъ сакристіи и школы. Онъ съ удовольствіемъ имъ дышитъ и опьяняется имъ. Конечно, въ этотъ моментъ онъ искрененъ, онъ любуется собой безъ колебаній и оговорокъ, онъ въ своихъ глазахъ не только великій писатель и великій ораторъ, но еще великій государственный человѣкъ и великій гражданинъ: его искусственно настроенная совѣсть подноситъ ему лишь однѣ похвалы. — Нс взгляните назадъ: сзади него, не скрываясь, обнаруживаются нетерпѣніе и антипатія, дантонистъ Лекуэнтръ бравировалъ его въ лицо: ропотъ, оскорбленія и, что всего хуже, сарказмъ доходятъ до его ушей и это въ такой день и въ такомъ мѣстѣ! Противъ жреца истины, противъ апостола добродѣтели! и какъ эти невѣрующіе посмѣли? Молчаливый, блѣдный, онъ глотаетъ свою злобу и, потерявъ равновѣсіе, бросается съ закрытыми глазами на путь убійства; чего бы ни стоило, невѣрующіе должны погибнуть и сейчасъ. И такъ какъ въ Комитетѣ общественнаго спасенія «все дѣлалось по довѣрію», онъ наединѣ съ Кутономъ, не предупредивъ своихъ товарищей, составляетъ, вноситъ въ Конвентъ и заставляетъ его принять страшный законъ преріаля, отдающій жизнь всѣхъ его членовъ въ его власть. Въ своей неловкой поспѣшности онъ потребовалъ слишкомъ многаго; сообразивъ, каждый изъ членовъ Конвента начинаетъ трусить за себя; Робеспьеръ принужденъ отступить, протестовать, что его не поняли, допустить исключеніе для депутатовъ, вложить въ ножны ножъ, который онъ уже приставилъ къ горлу своихъ противниковъ. Но онъ не выпустилъ изъ рукъ ножа: онъ наблюдаетъ за ними, онъ, симулируя отступленіе, забившись въ свой уголъ, ждетъ случая, чтобы броситься на нихъ въ другой разъ. Это не замедлитъ, ибо истребительный механизмъ, устроенный ими 22-го преріаля, остается въ его рукахъ. Уединившись въ своемъ частномъ кабинетѣ по тайной полиціи, онъ распоряжается арестами и первый подписываетъ декретъ, предполагающій заговоры среди заключенныхъ, чтобы съ помощью «мутоновъ», т. е нанятыхъ доносчиковъ, организовать «массовыя поставки» на гильотину (les grandes fournées), «чтобы очистить тюрьмы въ одинъ мигъ». Потомъ онъ будетъ говорить, «что въ теченіе шести недѣль невозможность дѣлать добро и противодѣйствовать злу принудили его совершенно отказаться отъ своихъ обязанностей члена Комитета общественнаго спасенія». Вѣдь это такое наслажденіе однимъ взмахомъ кисти обѣлить себя и очернить противника, и если подчасъ, едва внятно прирожденная совѣсть начинаетъ роптать, искусственная совѣсть тотчасъ заставляетъ ее молчать и частную злобу оправдывать предлогомъ общественной пользы; во всякомъ случаѣ люди, попавшіе на гильотину, были аристократы; а люди, которымъ предстоитъ идти на гильотину — народъ порочный. Такимъ образомъ и средство хорошо, а цѣль еще лучше.