Водвореніе новой власти несетъ съ собою безграничное право народа надъ жизнью и имуществомъ, сочетаніе всѣхъ полномочій въ однѣхъ рукахъ. Поэтому нѣтъ такихъ законовъ, такихъ принциповъ, которые можно бы было противопоставить постановленіямъ новыхъ властелиновъ. Отсюда точный смыслъ эпитета «революціонный», — «магическаго слова», по выраженію Малле дю Пана. Революціоннымъ называется всякое дѣйствіе, всякое постановленіе, непосредственно исходящія отъ властелина — они ipso facto выше всякаго закона, всякой справедливости, всякой принятой морали.
Такимъ образомъ издаются «революціонные законы», нарушающіе основныя правила юриспруденціи, напр, имѣющіе обратную силу дѣйствія, пренебрегающіе самыми элементарными правами и гарантіями свободы; происходятъ убійства «революціонныя» и этимъ самымъ узаконенныя. Формируются арміи революціонныя, уполномоченныя врываться къ частнымъ людямъ, брать у нихъ и дѣлать съ ними, что имъ угодно; возникаетъ полиція революціонная, вскрывающая письма, платящая за доносы и обязывающая къ нимъ; ведутся войны революціонныя, пренебрегающія международнымъ правомъ; вводится правосудіе революціонное, обходящееся безъ свидѣтелей, безъ защитника, безъ слѣдствія, безъ апелляціи! Къ чему все это? Народъ судитъ, или по крайней мѣрѣ слѣдитъ за судьями. Поэтому все въ порядкѣ. Вначалѣ властелинъ дѣйствуетъ собственноручно. Но послѣ сентябрьскихъ убійствъ онъ ставитъ на это дѣло своихъ доверенных!. Таковъ, по мысли Дантона, смыслъ (la raison d’être) революціоннаго трибунала, имъ же созданнаго. Поэтому чистое народовластіе не можетъ обойтись безъ мѣстныхъ или народныхъ обществъ (sociétés populaires первой революціи). Они представляютъ собою «глазъ народа». Ихъ призваніе надзоръ надъ всѣми въ интересахъ народа. Съ самаго начала народныя общества были надсмотрщиками за властями и за самимъ правительствомъ: въ этомъ надзорѣ и состоитъ свобода; ибо народъ, не имѣя возможности постоянно собираться въ общія собранія, разсѣялся по отдѣльнымъ обществамъ, чтобъ не спускать глазъ съ уполномоченныхъ. Вотъ въ чемъ заключается сущность (le caractère constitutif) народныхъ обществъ. Съ этой точки зрѣнія члены якобинскихъ обществъ отождествляли себя съ народомъ. «Верховный властелинъ (le souverain) непосредственно проявляется въ «народныхъ обществахъ», заявляютъ ліонскіе якобинцы! Имъ вторятъ парижскіе: «Нападать на васъ значитъ нападать на самый народъ». Съ этой точки зрѣнія, т. е. съ якобинской, правъ Оларъ, утверждая, что якобинская организація была организаціей не партіи, а самой революціонной Франціи. Въ этомъ смыслѣ съ нимъ соглашается Кошенъ. Кто хочетъ прямой власти народа, чистой демократіи, тотъ хочетъ сѣти народныхъ, т. е. интеллигентскихъ — обществъ надъ народомъ.
Но тутъ же и источникъ террора. Пользуясь полновластіемъ верховнаго народа, невѣдующаго ни раздѣленія властей, ни конституціонныхъ гарантій, олицетворяющаго въ себѣ живой законъ, справедливость и свободу, агенты народа не могутъ не быть террористами, не могутъ не видѣть въ террорѣ постояннаго, нормальнаго порядка управленія. При такихъ условіяхъ терроръ въ порядкѣ вещей: его появленіе нѣтъ нужды объяснять какими либо обстоятельствами — войной съ иноземцами. Историческія обстоятельства (les circonstances), справедливо замѣчаетъ Кошенъ, могутъ служить къ объясненію какого-нибудь событія, какого-нибудь случая, но ни догмы, ни вѣры, ни новой морали. «Въ этой догмѣ, въ этой вѣрѣ, въ этой новой морали заключается источникъ террора».
Между этими приказчиками народа и самимъ народомъ, именемъ котораго они властвуютъ, цѣлая бездна. Это особенно бросается въ глаза при разсмотрѣніи новой морали. Мораль якобинцевъ, ихъ vertu — самая узкая, эгоистическая партійная мораль, т. е. полная противоположность обиходной человѣческой морали. Это провозглашено и подкрѣплено самимъ жрецомъ якобинской морали — Робеспьеромъ: «Эти негодяи, восклицаетъ съ негодованіемъ Робеспьеръ, видятъ въ дворянахъ лишь мирныхъ земледѣльцевъ, добрыхъ супруговъ, не справляясь о томъ, друзья ли они справедливости и народа»: Съ этой точки зрѣнія, частная добродѣтель ничего не стоитъ, если она не сопровождается якобинскимъ правовѣріемъ. А съ другой стороны, какъ удостовѣряетъ якобинецъ Бернаръ де Сентъ, «тамъ нѣтъ преступленія, гдѣ есть любовь къ республикѣ (якобинской)». — «Кто не состоитъ якобинцемъ», поясняетъ въ свою очередь якобинецъ Лано, «не можетъ быть вполнѣ мораленъ».
И вотъ тотчасъ послѣ термидора съ трибуны Конвента провозглашается старая мораль устами Тальена, низвергнувшаго Робеспьера. «Какое мнѣ до того дѣло, что это дворянинъ, если онъ прекраснаго поведенія; и какое значеніе имѣетъ для меня званіе плебея, если онъ мошенникъ?»
Помимо партійной морали у якобинцевъ былъ еще иной источникъ террора. Они составляли незначительное меньшинство среди французскаго народа. Кошенъ удачно сравниваетъ ихъ съ лилипутами, которымъ удалось связать заснувшаго Гюливера; но онъ ежеминутно можетъ проснуться и разорвать путы. Якобинцы постоянно въ тревогѣ и постоянно тревожатъ общественное мнѣніе и народъ своими опасеніями и слухами о заговорахъ. «Тревожное состояніе вообще» — въ ихъ глазахъ признакъ патріотизма. «Хорошій патріотъ — человѣкъ по существу безпокойный; всякій, кто успокоивается — подозрителенъ». Циркуляры якобинцевъ ничто иное, какъ крики «караулъ»! По степени встревоженности они судятъ о силѣ общественнаго духа. Поэтому тотчасъ послѣ термидора депутатъ Клозель упрекаетъ якобинцевъ съ трибуны Конвента въ постоянномъ возбужденіи общества: «въ этомъ собраніи есть люди, притворный патріотизмъ которыхъ всегда преувеличивалъ всѣ наши опасности».
Искренна ли тревога, притворна ли она, въ обоихъ случаяхъ она порождаетъ и постоянно поддерживаетъ идею «общественнаго спасенія (salut public) Эта идея не представляетъ собою исключительной особенности якобинцевъ. «Когда, замѣчаетъ Кошенъ, дѣйствія демократической власти достигаютъ извѣстной степени произвола и становятся гнетомъ, они всегда выставляются, какъ мѣры общей защиты, общественнаго спасенія. «Общественное спасеніе» — фикція, необходимая въ демократіи, какъ «божественное право въ порядкѣ монархическомъ». «Отказаться отъ аргумента общественнаго спасенія — значитъ отказаться отъ самой революціи. Фактическая тиранія подъ знаменемъ принципа свободы — въ этомъ вся революція. Отрекитесь отъ первой, тотчасъ прекратится послѣдняя. Поэтому первое условіе для спасенія революціи это истребленіе ея враговъ — «реакціонеровъ», «аристократовъ». А противъ враговъ революціонныхъ принциповъ не всѣ ли средства пригодны, до самаго забвенія этихъ принциповъ? Можно ли требовать справедливости для враговъ революціонной справедливости? Если въ 1794 году якобинцы завѣсили статуи Справедливости и Свободы, то не для того ли, чтобы лучше защищать эти божества отъ невѣрныхъ?
Вышеизложенныя мысли и соображенія Кошена являются важнымъ дополненіемъ къ вопросу о критикѣ Олара и Тэна, этихъ двухъ представителей старой — легендарной, и новой — научной исторіографіи французской революціи. Оларъ недаромъ офиціальный историкъ якобинства: онъ усвоилъ себѣ безъ критики точку зрѣнія якобинцевъ; его книга написана исключительно на основаніи ихъ спеціальныхъ документовъ, ихъ циркуляровъ, рѣчей ихъ ораторовъ и т. и. Подобно имъ онъ отождествляетъ ихъ съ французскимъ народомъ, подобно имъ онъ исполненъ патріотической тревоги и выдаетъ терроръ за средство общественнаго спасенія. Какъ правовѣрный якобинецъ, онъ не сочувствуетъ освѣщенію дѣятельности якобинцевъ съ помощью новыхъ матеріаловъ, почерпнутыхъ въ архивахъ и мемуарахъ, съ точки зрѣнія того, что онъ называетъ «частными интересами», съ точки зрѣнія жертвъ, т. е. управляемыхъ, съ примѣненіемъ къ исторіи якобинцевъ статистики, психологіи и соціологіи. Но какъ попытка Олара подорвать ученый авторитетъ Тэна послужила только къ большему упроченію его, такъ и его реабилитація якобинцевъ содѣйствуетъ только оправданію пріемовъ Тэна. Лишь такими пріемами можно было пошатнуть вѣковую легенду якобинскихъ патріотовъ.
Критическія замѣчанія Кошена конечно не пошатнутъ значенія психологіи якобинцевъ у Тэна, но мы считаемъ приведенныя замѣчанія весьма важнымъ дополненіемъ къ объясненію происхожденія и роли якобинцевъ. Мало того, важность этихъ замѣчаній выходитъ за предѣлы революціонной исторіографіи. Въ нихъ заключается историческій урокъ, что якобинство, т. е. организація кружковъ или комитетовъ, захватывающихъ власть надъ общественнымъ мнѣніемъ, а въ моментъ политической анархіи и власть надъ самимъ народомъ — неизбѣжное слѣдствіе принципа непосредственнаго народовластія, и тѣмъ болѣе его, хотя бы временнаго осуществленія; что владычество такой организаціи неминуемо должно повести къ террору. Что урокъ этотъ имѣетъ для насъ не теоретическое только, но и жизненное значеніе, объ этомъ свидѣтельствуетъ пережитая нами смута. Она была подготовлена «освобожденскими кружками» гораздо болѣе, чѣмъ французская революція, и террористическій характеръ этихъ кружковъ проявился съ самаго начала, т. е. гораздо раньше, чѣмъ въ эпоху французской революціи. Кто въ этомъ сомнѣвается, тотъ пусть познакомится съ стенографическими отчетами первой Государственной Думы. «Терроръ, говоритъ Кошенъ, т. е. тиранія во имя свободы и народнаго блага, возникаетъ въ особомъ мірѣ, въ мірѣ интеллигентскихъ кружковъ (sociétés de pensée), ложъ, клубовъ, народныхъ обществъ, гдѣ занимаются политикой, стоя далеко отъ дѣлъ, куда не входитъ реальная жизнь съ ея опытомъ и вѣрованіями, интересами и обязанностями. Зародышъ террора нужно искать не въ Римѣ, не въ Спартѣ, а тамъ, гдѣ два десятка людей собираются въ опредѣленные сроки съ предсѣдателями, секретарями, корреспондентами и филіаціями, чтобы разсуждать и голосовать «по принципу объ общественномъ благѣ». Всему тому мы были недавно свидѣтелями. Этому опытному наблюдателю съ береговъ Сены вторитъ слабый голосъ несчастной жертвы кружковщины «Iоськи»{69}, попавшаго съ гимназической скамьи на берега Енисея. Тамъ, вспоминая о своей дряхлой бабушкѣ, его воспитавшей и принесшей ему на дорогу послѣдніе гроши, онъ позналъ суету соблазнившей его доктрины и сталъ доказывать своимъ товарищамъ, что общественное благо, которымъ они хотѣли облагодѣтельствовать русскій народъ, въ сущности «чистый деспотизмъ». На самомъ дѣлѣ, догма общественнаго блага въ революціонныхъ кружкахъ лишь принципъ деспотизма, деспотически овладѣвающій своими адептами и дѣлающій ихъ способными только на проявленія деспотизма и террора.