Онъ выступилъ въ революціи, поддавшейся атеизму и эпикуреизму, провозвѣстникомъ новаго религіознаго культа, который долженъ былъ обновить общество, охватить всего человѣка, преобразовать весь жизненный строй. Робеспьеръ, благоговѣвшій передъ Руссо, сдѣлался законодателемъ и іерофантомъ гражданской патріотической религіи. Въ ея установленіи заключалась вся его политическая мудрость; въ ней его реторика черпала лучшее свое вдохновеніе{71}; на ея идеалахъ зиждилась сила его доносовъ и обвиненій. Вѣра въ свое религіозное призваніе давала Робеспьеру то странное спокойствіе совѣсти, не смущавшейся никакими ужасами террора. «Отнимите у меня мою совѣсть, — восклицалъ онъ, — и я самый несчастный изъ людей!» Эта вѣра внушала ему ту прямолинейность, въ силу которой онъ считалъ себя въ правѣ осудить на казнь всякаго, кто отступалъ на нѣсколько шаговъ влѣво или вправо отъ его линіи правовѣрія (en déça ou au delà de la vérité). Но по мѣрѣ того, какъ въ «гражданской религіи» улетучивался догматическій элементъ, ея правовѣріе отождествлялось съ соблюденіемъ кодекса гражданской морали. Уже Руссо замѣнилъ понятіе еретика и грѣшника понятіемъ дурного гражданина, эгоиста (le méchant). «Le méchant, — говорилъ онъ, — se craint et se fuit; il s'egaye en se jetant hors de lui-même; il tourne autour de lui des yeux inquiets et cherche un objet qui l’amuse»{72})… Пуритане якобинства усвоили себѣ это воззрѣніе, какъ норму жизни и какъ орудіе борьбы съ своими противниками. Въ ихъ глазахъ всякій, кто искалъ развлеченій, кто желалъ наслажденій въ жизни или заботился о накопленіи средствъ, которыя могли доставить эти наслажденія, былъ порочнымъ гражданиномъ и отступникомъ отъ правовѣрнаго патріотизма. Такъ рядомъ съ политическимъ и соціальнымъ развился моральный терроръ — lа sainte violence Мабли — и изъ якобинцевъ выдѣлилась и сплотилась немногочисленная, но энергическая партія приверженцевъ Робеспьера.
Недаромъ отъявленный врагъ іезуитовъ и духовенства — Мишле — видѣлъ въ Робеспьерѣ ксенза (le prêtre) и выводилъ его фанатизмъ изъ средневѣкового инквизиторскаго духа. Клерикальная школа, конечно, не прошла безслѣдно на этомъ стипендіатѣ аррасскаго епископа, недаромъ сохранявшемъ связи съ аббатами, бывшими его учителями или товарищами въ Собраніи.
Но самая кратковременность владычества Робеспьера доказываетъ, что его авторитетъ не охватывалъ всей массы якобинцевъ. Съ паденія же Робеспьера выступаетъ на сцену тотъ видъ якобинцевъ, который держался въ тѣни или поддѣлывался подъ господствующій оттѣнокъ. Идеологи якобинства уступаютъ первое мѣсто якобинскимъ практикамъ и «государственнымъ дѣльцамъ». Этотъ совершившійся въ якобинствѣ переворотъ наиболѣе рѣзко и ясно формулировалъ главный доктринеръ революціи 1789 года, тотъ самый, кого Мирабо назвалъ ея метафизикомъ, кто въ своемъ отвѣтѣ на вопросъ: что такое третье сословіе? произнесъ магическую формулу, разбившую «старый- порядокъ», и разнуздалъ демократическую революцію. Во время террора онъ, по собственному выраженію, жилъ, т.-е. спасалъ свою жизнь; но онъ не только жилъ, а «переживалъ» свою прежнюю доктрину; когда событія опять его выдвинули, онъ сдѣлался главнымъ строителемъ конституцій, опрокидывавшихъ вверхъ дномъ принципъ народовластія{73}, а въ дипломатіи — главнымъ руководителемъ политики интересовъ. И вотъ именно онъ, Сіесъ, подъ конецъ Конвента, изрекъ формулу, характеризующую новое якобинство: «Принципы существуютъ для школы, государство руководится лишь интересомъ»{74}. — Исключивъ изъ разсмотрѣнія, какъ онъ оговорился въ своемъ предисловіи, войну и дипломатію, Тэнъ оставилъ безъ вниманія тѣ стороны въ дѣятельности якобинскаго правительства, которыя его наиболѣе приближаютъ къ другимъ правительствамъ. Онъ поступилъ въ данномъ случаѣ, какъ натуралистъ, который изолируетъ предметъ своего изученія, чтобы лучше изслѣдовать его специфическія свойства, независимо отъ вліянія окружавшей его среды. И пріемъ этотъ далъ поразительный результатъ. Въ стереоскопѣ Тэна якобинство выступаетъ передъ наблюдателемъ съ небывалой рельефностью, и всѣ свойства, вытекающія изъ его натуры, изъ его внутренней сущности, проявляются въ чистотѣ безъ примѣси постороннихъ и случайныхъ вліяній.
Для психолога якобинство является гипертрофіей властолюбія, вскормленной догмою о всемогуществѣ государства, на благопріятной для этого почвѣ анархіи, созданной революціей; но историкъ не можетъ вполнѣ удовлетвориться этимъ результатомъ; въ исторіи всѣ явленія связаны внутреннею связью и каждое изъ нихъ имѣетъ свои корни въ прошломъ или, по крайней мѣрѣ, свои аналогіи. И стремленіе якобинцевъ захватить и организовать власть среди вызванной ими же анархіи напоминаетъ историку знакомые ему явленія. Онъ замѣчаетъ, что всѣ якобинскія конституціи, послѣ Робеспьеровской, оставшейся проектомъ, до проекта Сіеса (въ 1799 году), послужившаго подножіемъ для Наполеона, представляютъ собою возростающую заботу о томъ, чтобы создать во Франціи сильное правительство, независимое отъ колебаній общества.
И историкъ приходитъ къ выводу, что какъ ни типичны якобинцы, т. е. какъ ни выдаются они своей психикой и своей догматикой, они не оторваны отъ историческаго прошлаго Франціи. Поэтому по отношенію къ якобинцамъ ему важно знать не одни только психологическіе корни ихъ, а также историческія нити, связывающія ихъ съ отдаленнымъ прошедшимъ, — ему необходимо изученіе якобинцевъ не только въ моментъ революціи, но и въ исторической перспективѣ.
Якобинцы — потомки и непосредственные преемники тѣхъ государственныхъ «плотниковъ», которые своей вѣковой работою построили подножіе величія Людовика ХІV. Они стоятъ на демократической почвѣ, они идутъ подъ знаменемъ народовластія, но у нихъ — часто въ извращенномъ, карикатурномъ видѣ — тѣ же пріемы, тотъ же умственный и нравственный складъ и вслѣдствіе того то же самое неуваженіе къ личности и къ праву, то же самое пренебреженіе къ правамъ и собственности отдѣльныхъ лицъ, корпорацій, общинъ и областей, наконецъ, то же самое равнодушіе къ жизни своихъ противниковъ, — съ той разницей, что плотники стараго порядка работали отъ хозяина и на хозяина, строили государственное зданіе для короля, а якобинцы работали на свою артель, за свой счетъ. Тэнъ самъ, съ обычнымъ своимъ мастерствомъ, изобразилъ способъ работы строителей стараго государственнаго зданія въ своей книгѣ о Наполеонѣ, государственную организацію котораго онъ совершенно вѣрно представилъ завершеніемъ вѣкового государственнаго строенія Франціи. Изобразивъ юридическія и нравственныя основанія королевской власти въ старой монархіи — феодальный принципъ, т.-е. смѣшеніе поземельной собственности съ властью, — церковное помазаніе, придававшее королю священный характеръ, и теорію юстиніанова кодекса, представлявшую короля преемникомъ римскихъ цезарей, Тэнъ продолжаетъ: «На этой тройной канвѣ, начиная съ Филиппа Красиваго, легисты? эти государственные пауки, соткали свою паутину и въ инстинктивномъ согласіи своихъ преемственныхъ усилій прикрѣпили всѣ нити этой паутины къ идеѣ всемогущества короля. Будучи юристами, т.-е. разсуждая по логикѣ, они обладали потребностью «дедукціи», и потому всегда и сами собою взбирались къ единственному и суровому принципу, на который они могли нацѣпить свои разсужденія. Будучи по ремеслу стряпчими и совѣтниками казны, они усвоили себѣ интересъ своего кліента и по профессіональному усердію натягивали въ его пользу прецеденты и тексты закона. Въ качествѣ администраторовъ и судей они видѣли въ возвеличеніи своего господина свое собственное величіе, и личный интересъ побуждалъ ихъ расширять королевскую «прерогативу», въ которой они, какъ уполномоченные, имѣли свою долю власти. Вотъ почему они въ четыре вѣка соткали ту обширную сѣть, которая съ Людовика XIV заполонила всѣ жизни».