Если было такъ въ 1848 году, то въ 1793–94 якобинцамъ было еще труднѣе разобраться среди революціоннаго демократизма и соціализма, тѣмъ болѣе, что ихъ демократическія замашки, ихъ понятія о всемогуществѣ государственной власти и ихъ правительственныя затрудненія предрасполагали ихъ вообще къ пренебреженію частными правами и ко всякаго рода захватамъ чужой собственности. Характернымъ представителемъ смѣшенія въ якобинствѣ демократизма и соціализма является излюбленный герой Луи Блана, въ которомъ этотъ историкъ видитъ воплощеніе соціализма въ революціи. Для Робеспьера въ этомъ вопросѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, учителемъ и образцомъ былъ Руссо, у котораго демократическія и соціалистическія вожделѣнія также еще странно перепутаны. Подъ вліяніемъ своей гипотезы о естественномъ состояніи, Руссо заявилъ, что земля не принадлежитъ никому, а плоды ея всѣмъ. Этотъ парадоксъ отзывается соціализмомъ, но въ сущности онъ противорѣчитъ соціалистическому принципу, что земля, какъ и капиталъ и всѣ орудія производства, должны быть коллективной собственностью. Желая перевести на практику требованіе Руссо, чтобы плоды земли были общимъ достояніемъ, Робеспьеръ далъ ему слѣдующую туманную формулу: «Все, что необходимо для обезпеченія жизни, составляетъ общую собственность всего общества. Лишь излишекъ представляетъ собою индивидуальную собственность и можетъ быть предоставленъ промышленности торговцевъ». Здѣсь, несмотря на соціалистическую исходную точку, признается право частныхъ собственниковъ на излишекъ хлѣба, оставшійся у нихъ въ рукахъ послѣ того, какъ правительство обезпечило изъ ихъ жатвы или запасовъ продовольствіе всего населенія. Рядомъ съ этимъ другой представитель якобинскаго правительства, Бареръ, считалъ государство обязаннымъ не только прокармливать всѣхъ гражданъ, но и сдѣлать ихъ по возможности земельными собственниками, и Комитетъ общественнаго спасенія носится съ планомъ безвозмезднаго распредѣленія національныхъ имуществъ мелкими участками между сельскимъ пролетаріатомъ.
Лишь у Сенъ-Жюста, въ его проектѣ «Учрежденій», встрѣчается мысль давать эти участки не въ надѣлъ, а въ аренду. У другихъ якобинцевъ коммунистическій принципъ Руссо, что «плоды земли принадлежатъ всѣмъ», принимаетъ совершенно анархическій характеръ; они выводятъ изъ него право толпы — какъ доли (fraction) державнаго народа — «забирать хлѣбъ въ амбарахъ крестьянъ» и рубить голову фермерамъ, которые отказываются везти свой хлѣбъ на рынокъ и продавать его по таксѣ, произвольно установленной самой толпою. Вообще коммунистическія идеи проявляются въ то время чаще въ анархической формѣ, чѣмъ въ соціалистической. Въ этой формѣ, напр., проповѣдуетъ ихъ самая распространенная въ то время газета, редакторъ которой, Прюдомъ, составилъ себѣ этимъ путемъ большое состояніе. «Въ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы находимся, — говоритъ онъ, — общеніе имуществъ составляетъ общее право (la promiscuité des biens est de droit). Все принадлежитъ всѣмъ». Даже «право на трудъ» проявляется въ анархической формѣ: ліонскіе якобинцы совѣтуютъ рабочимъ, если у нихъ будетъ недостатокъ въ работѣ и въ хлѣбѣ, извлечь выгоду изъ этого бѣдствія (mettre à profit), захвативъ богатства, находящіяся у нихъ подъ рукой.
Изъ этихъ и многихъ другихъ примѣровъ можно усмотрѣть, какую странную амальгаму представляли собою революціонныя идеи во время якобинскаго водоворота. Между тѣмъ, въ массѣ французскаго населенія сталъ постоянно обнаруживаться процессъ разграниченія между демократическимъ и соціалистическимъ теченіемъ; все болѣе и болѣе обнаруживалось, что революція 1789 года была по существу демократическимъ движеніемъ, противнымъ соціализму. Это отчужденіе французской демократіи отъ соціалистическихъ поползновеній было важною причиною ослабленія якобинства, какъ союзъ этихъ двухъ теченій былъ условіемъ его успѣха. Напрасно сами якобинцы, послѣ паденія Робеспьера, совлекли съ себя соціалистическую драпировку и настолько отреклись отъ союза съ соціализмомъ, что казнили виновника соціалистическаго заговора. Эта эволюція якобинской партіи не могла однако остановить ея постепеннаго паденія. Такъ какъ якобинцы поневолѣ — для удовлетворенія своихъ правительственныхъ нуждъ — продолжали на практикѣ держаться принципа грабительства и захвата частной собственности, то среди французской демократіи стало быстро рости равнодушіе и нерасположеніе къ нимъ, и эта жаждавшая воспользоваться плодами своей побѣды демократія охотно промѣняла господство утратившихъ свою прежнюю популярность вождей на новаго господина, обезпечившаго ей порядокъ, экономическій просторъ и процвѣтаніе.
Итакъ, для правильной оцѣнки историческаго образа и роли якобинцевъ необходимо разсматривать ихъ государственную и соціальную политику въ связи со всѣмъ прошлымъ Франціи. Однако историческая точка зрѣнія на якобинцевъ не должна скрывать отъ нашихъ глазъ особенностей того историческаго момента, который представляютъ собой якобинцы и который такъ ярко выставленъ заслугами Тэна. Буйства разнузданной толпы ввергли Францію въ анархію, самоувѣренность политиковъ-идеологовъ накликала на нее нашествіе иноземцевъ. Эти обстоятельства облегчили якобинцамъ захватъ власти. Защищая себя, обезпечивая за собою тираническую власть, они могли думать, что исполняютъ національную миссію, но наиболѣе энергическіе и трезвые между ними никогда не теряли изъ вида, что народъ не за нихъ, что они халифы на часъ и могутъ держаться только террористическими мѣрами. Вотъ драгоцѣнное признаніе одного изъ нихъ еще до начала систематическаго террора, весною 1793 года. Сдѣлавшій это признаніе не былъ дюжиннымъ террористомъ; это былъ бывшій кальвинистскій пасторъ, членъ комитета Общественнаго спасенія, наполеоновскій префектъ — Жанъ Бонъ-Сентъ-Андре. Изъ провинціи, куда онъ былъ посланъ комиссаромъ, онъ писалъ Бареру, состоявшему тогда членомъ Комитета національной обороны: «Мы связаны самымъ неразрывнымъ способомъ съ судьбою революціи, — той революціи, которую мы желали довести до конца. Ни мнѣ, ни вамъ не простятъ того, что мы желали чистой, безъ примѣси, свободы, и мы должны довести до гавани государственный корабль или погибнуть съ нимъ. Не скроемъ отъ себя опасности нашего положенія… Повсюду замѣтно притомленіе революціей. Богатые ее ненавидятъ, у бѣдныхъ нѣтъ хлѣба, и ихъ убѣждаютъ, что въ этомъ виноваты мы. Журналисты окончательно извратили общественное мнѣніе. Даже революціонные клубы совершенно утратили свою энергію. Мало того: все, что принадлежитъ къ умѣреннымъ, тѣ люди, которые въ извѣстномъ смыслѣ шли заодно съ патріотами и желали по крайней мѣрѣ хоть какой-нибудь революціи, теперь не хотятъ знать ея. Они пытаются заставить ее пойти назадъ, скажемъ прямо: они желаютъ контръ-революціи… Что же намъ остается дѣлать? Покрыть плащомъ голову и принять направленный на нее ударъ? Порча захватила народную массу, и чтобы спасти народъ, необходимо его возродить. Какія надо принять для этого мѣры? Нужно, чтобъ онѣ были величественны и суровы… Въ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ нужно имѣть въ виду лишь великій законъ общественнаго спасенія». {81}
Такъ якобинцы сосредоточили въ себѣ и олицетворили собою страсти, вызванныя революціей и подъ знаменемъ и предлогомъ общественнаго спасенія возвели въ правительственную систему злобу противъ прошлаго и его представителей; въ основаніе новаго порядка, который они желали создать, они положили подъ именемъ братства принципъ, формулированный болѣе искренно и цинично вождемъ современнаго французскаго соціализма — la haine seule est féconde. Тэнъ своей исторіей якобинства обличилъ всю несостоятельность и ложь этой формулы Жореса, показавъ, во что злоба превратила жрецовъ новаго кумира и къ какому жалкому результату привелъ этотъ новый культъ революціонную Францію.