Философы XVIII вѣка ошибались не только въ томъ, что считали разумъ естественною принадлежностью человѣка, чѣмъ- то общимъ всѣмъ людямъ, — они не сознавали, что вообще въ жизни человѣка и всего человѣчества роль разума очень ничтожна. «Явно ли то происходитъ или тайно, разумъ не болѣе, какъ удобный подчиненный, домашній адвокатъ, вѣчно подкупленный, употребляемый настоящими хозяевами человѣка для защиты ихъ дѣлъ; и если они при публикѣ уступаютъ ему первое мѣсто, то единственно ради приличія. Хозяева человѣка это — физическій темпераментъ, тѣлесныя нужды, животный инстинктъ, наслѣдственные предразсудки, воображеніе, вообще какая-нибудь преобладающая страсть, большею частью личный интересъ или же интересъ семейный, сословный, или интересъ партіи. Мы впали бы въ большую ошибку, еслибъ подумали, что человѣкъ добръ по своей природѣ, что онъ великодушенъ, сострадателенъ или, по крайней мѣрѣ, мягокъ, сговорчивъ и охотно подчиняется общественному интересу или интересу ближняго. Во-первыхъ, если не достовѣрно, что человѣкъ находится въ кровномъ родствѣ съ обезьяной, во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что по своему строенію онъ представляетъ животное очень близкое къ обезьянѣ, плотоядное и хищное, бывшее когда-то людоѣдомъ, а впослѣдствіи сдѣлавшееся охотникомъ и воиномъ. Вотъ гдѣ основаніе крѣпко коренящихся въ немъ свирѣпости, звѣрства, дикихъ, разрушительныхъ инстинктовъ, къ которымъ присоединяются, если онъ французъ, веселость, смѣхъ и странная потребность выдѣлывать прыжки и всякія шалости среди опустошеній (dégâts), которыя онъ производитъ.
Во-вторыхъ, съ перваго появленія своего человѣкъ очутился голый и безпомощный на неблагодарной землѣ, гдѣ добывать средства къ пропитанію очень трудно, гдѣ подъ страхомъ смерти онъ принужденъ дѣлать запасы и сбереженія. Отсюда у него постоянная забота и неотвязчивая мысль, какъ бы пріобрѣсти, скопить и завладѣть; скупость и жадность, — особенно въ томъ сословіи, которое, прикрѣпленное къ землѣ, голодаетъ въ продолженіе шестидесяти поколѣній для того, чтобы кормить другіе классы, и постоянно протягиваетъ крючковатыя руки, чтобы захватить эту землю, на которой благодаря его труду произрастаютъ плоды. Наконецъ, болѣе тонкая умственная организація человѣка сдѣлала изъ него съ самыхъ первыхъ дней существо способное увлекаться воображеніемъ, у котораго безчисленныя мечты развиваются сами собою въ чудовищныя химеры, расширяя и увеличивая безъ всякой мѣры его опасенія, его надежды и его желанія. Отсюда у него является чрезмѣрная чувствительность, внезапные приливы чувства и заразительныхъ восторговъ, порывы неудержимой страсти, эпидеміи легковѣрія и подозрительности, однимъ словомъ — энтузіазмъ и паника, особенно если это французъ, т. е. человѣкъ общительный и легко возбуждаемый, быстро поддающійся всякому внѣшнему толчку, лишенный того природнаго равновѣсія, которое поддерживается у его сосѣдей германской или латинской расы флегматическимъ темпераментомъ и сосредоточеніемъ уединенной мысли».
Вслѣдствіе непониманія дѣйствительнаго человѣка и своего заблужденія относительно роли разума въ человѣческихъ дѣлахъ, философы XVIII вѣка, по Тэну, невѣрно опредѣляли отношеніе народа къ правительству. Во имя верховенства народа они отнимали у правительства всякій авторитетъ, всякую прерогативу, всякую иниціативу, всякую силу и прочность. Правительство, по ихъ мнѣнію, ничто иное, какъ приказчикъ, какъ слуга народа. Противъ правительства и его органовъ должны быть приняты всѣ мѣры предосторожности, должно быть вызвано всеобщее недовѣріе. Такой точкѣ зрѣнія Тэнъ противополагаетъ свою собственную правительственную теорію. «Такъ какъ жизнью человѣка управляютъ грубыя страсти, которыя стихаютъ въ мирное время, подобно тому, какъ волны потока, сдерживаемыя плотиной, протекаютъ тихо, то главная забота должна заключаться въ томъ, чтобы противопоставить страстямъ равную имъ по силѣ сдержку, тѣмъ болѣе суровую, чѣмъ грознѣе эти страсти, даже деспотическую въ случаѣ нужды. Для того, чтобы направить и ограничить удары этой сдерживающей силы, употребляютъ разные механизмы, какъ-то: конституціи, раздѣленіе властей, своды законовъ, суды, легальныя формы. Но за всѣми этими колесами всегда видна главная пружина, самое дѣйствительное орудіе, а именно, жандармъ, вооруженный противъ дикаря, разбойника и сумасшедшаго, таящагося въ каждомъ изъ насъ, дремлющаго или скованнаго, но всегда живого въ тайникѣ нашего сердца».
* * *
Заключающійся въ третьей книгѣ Тэна обзоръ идей и доктринъ, господствовавшихъ во французскомъ обществѣ до революціи и во время ея, представляетъ собою не только мастерскую характеристику крупнѣйшихъ явленій французской литературы XVIII вѣка, но и увлекательное описаніе умственнаго строя и культурнаго склада самаго общества Франціи въ XVIII вѣкѣ. Мы имѣемъ много классическихъ характеристикъ великихъ писателей XVIII вѣка, но у насъ еще не было такого оригинальнаго, полнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ сжатаго общаго очерка умственнаго движенія и доктринъ, подготовившихъ французскую революцію. Блестящая литературная картина, нарисованная Тэномъ, поражаетъ насъ не только своими художественными достоинствами, мѣткостью и рельефностью изображенія и искусною группировкою, но и оригинальностью оцѣнки, которой авторъ подвергаетъ писателей и произведенія, относительно которыхъ, повидимому, давно уже установилась общепринятая оцѣнка. Точка зрѣнія, занятая Тэномъ при сужденіи о политическихъ и общественныхъ идеяхъ, вызвавшихъ или сопровождавшихъ французскую революцію, многознаменательна, какъ свидѣтельство переворота въ убѣжденіяхъ, происшедшаго въ извѣстной части современнаго французскаго общества. Критика, которой Тэнъ подвергаетъ доктрины XVIII вѣка, столько же безпощадна, сколько трезва и вѣрна по отношенію къ упреку въ исключительной разсудочности ихъ и въ отсутствіи въ нихъ историческаго смысла. Энтузіастовъ и фанатиковъ революціи 1789 года Тэнъ встрѣчаетъ съ охлаждающимъ ихъ пылъ замѣчаніемъ: царство разума не наступило и не наступитъ потому, что разумъ не въ одинаковой степени распредѣленъ между людьми и не онъ управляетъ человѣчествомъ. Сенсуалисты XVIII вѣка были бы очень изумлены и огорчены, если бы узнали, что ихъ послѣдователь, тотъ, кто считаетъ своимъ призваніемъ продолжать начатое ими дѣло — извлекъ изъ ихъ ученія такое противоположное убѣжденіе.
Но это замѣчательное изображеніе умственнаго движенія во Франціи въ XVII и XVIII вѣкѣ вызываетъ одно серьезное недоумѣніе. «Разсуждающій разумъ», проявленіе котораго во Франціи такъ мѣтко изображено Тэномъ, не мѣстное только явленіе и не ограничено предѣлами только двухъ вѣковъ. Корни его нужно искать въ глубокомъ прошломъ и проявленіе его можно прослѣдить во всей Западной Европѣ. Явленіе, описанное Тономъ, есть частное проявленіе болѣе обширнаго факта въ исторіи европейской культуры — раціонализма.
Вся культура XVIII вѣка, какъ извѣстно, отмѣчена раціонализмомъ, т.-е. преобладаніемъ разума въ объясненіи и оцѣнкѣ внутреннихъ и внѣшнихъ явленій человѣческой жизни и вытекающимъ отсюда разсудочнымъ настроеніемъ европейскаго общества. Вліяніе раціонализма было чрезвычайно разнообразно, и его послѣдствія далеко не одинаково плодотворны. Раціонализмъ прежде всего выражался въ философскомъ и научномъ стремленіи отыскать въ явленіяхъ ихъ разумную сторону, прослѣдить въ нихъ проявленія мірового разума и опредѣлить долю участія разума въ продуктахъ духовной дѣятельности человѣка — въ религіи, языкѣ, правѣ, этикѣ и въ политикѣ. Это стремленіе, овладѣвая наукою, стало выражаться въ теоріяхъ, разсматривавшихъ и объяснявшихъ всѣ эти явленія исключительно какъ продукты разума, или, точнѣе, разсудка, представлявшихъ, напримѣръ, языкъ — собраніемъ звуковъ, принятыхъ извѣстною группою людей по взаимному соглашенію для употребленія въ опредѣленномъ смыслѣ; религію — системами, которыя вымышлены жрецами для извѣстныхъ цѣлей; государство — договоромъ, заключеннымъ между собою первобытными людьми въ практическихъ видахъ. Развиваясь и проникая въ массы, раціонализмъ, конечно, мельчалъ и принялъ оттѣнокъ поверхностной разсудочности, въ которой, главнымъ образомъ, выразилась односторонность культуры XVIII вѣка.
Другое практическое послѣдствіе раціонализма заключалось въ томъ, что онъ привелъ къ привычкѣ критически относиться къ конкретнымъ явленіямъ, подвергать ихъ оцѣнкѣ съ точки зрѣнія разсудка, или просто такъ называемаго здраваго смысла, относиться скептически ко всему, что имъ противорѣчило, отвергать и требовать уничтоженія всего того, что не вытекало непосредственно изъ разума. Наконецъ, въ связи съ этимъ находится третье, самое важное стремленіе, вытекавшее изъ раціонализма, — потребность въ реформахъ. Эта потребность то принимала болѣе практическій характеръ, выражаясь въ требованіи, чтобы конкретные продукты духовной дѣятельности человѣка — господствовавшая религія, исторически сложившееся право, государство — были преобразованы на основаніи положеній, выведенныхъ изъ общечеловѣческаго разума — а съ другой стороны, эта потребность въ реформахъ порождала чисто теоретическія системы, попытки построить на основаніи отвлеченнаго разума идеальные, универсальные типы этихъ явленій, которые противополагались конкретнымъ, проявившимся въ исторіи фактамъ. Отсюда возникла такъ называемая разумная или естественная религія — деизмъ; къ этой же категоріи явленій относится попытка создать общечеловѣческій искусственный языкъ и различныя политическія схемы, начерченныя для отвлеченнаго, общечеловѣческаго государства.