Результатомъ этого метода, этого приложенія отвлеченнаго мышленія къ положительнымъ знаніямъ, добытымъ естественными науками — было зарожденіе революціонной доктрины. Она была принята, какъ откровеніе, и въ силу этого выступила съ притязаніемъ на владычество міромъ. Превосходно формулируетъ Тэнъ эту революціонную доктрину. Приближаясь къ 1789 году, люди стали вѣрить въ наступленіе «вѣка просвѣщенія», «эпохи разума»; что передъ этимъ родъ человѣческій находился въ дѣтствѣ, теперь онъ достигъ совершеннолѣтія. Наконецъ на свѣтѣ объявилась истина и въ первый разъ наступитъ ея царство на землѣ. Ея право безусловно, ибо она есть истина. Она должна властвовать надъ всѣми, ибо во всей природѣ она универсальна. Этими двумя догмами своими философія XVIII вѣка уподобляется религіи, пуританизму XVII вѣка, магометанству VII вѣка. Передъ нами тотъ же порывъ вѣры, надежды и энтузіазма, тотъ же духъ пропаганды и властолюбія, та же несговорчивость и та же нетерпимость, то же честолюбіе пересоздать человѣка и передѣлать всю жизнь человѣческую по модели, напередъ установленной. У новой доктрины свои учителя, свои догмы, свой народный катехизисъ, свои фанатики, свои инквизиторы, свои мученики. Новая доктрина поднимаетъ свой голосъ такъ же высоко, какъ предшествующія ей религіи въ качествѣ законной владычицы, которой диктатура принадлежитъ по рожденію и сопротивляться которой преступленіе или безуміе. Но она отличается отъ нихъ тѣмъ, что налагаетъ свое иго не во имя Бога, а во имя разума.
* * *
Таковъ революціонный духъ и его доктрина. Но историку XVIII вѣка недостаточно охарактеризовать господствовавшую доктрину и указать на ея заблужденія: ему нужно объяснить, почему она имѣла такой успѣхъ въ обществѣ. Эту задачу Тэнъ исполняетъ въ четвертой книгѣ, гдѣ онъ разсматриваетъ распространеніе доктрины въ литературѣ, среди аристократіи и, наконецъ, среди буржуазіи или третьяго сословія.
При этомъ изслѣдованіи Тэномъ опять устанавливается тѣсная связь между общественнымъ строемъ французскаго народа и его духовнымъ настроеніемъ; опять выставляется на видъ роль салоновъ. Онъ показываетъ, какъ, благодаря господству свѣтскаго общества, философы пишутъ исключительно для него, какъ они въ виду этой цѣли вырабатываютъ популярный методъ изложенія и придаютъ своимъ сочиненіямъ ту пикантность и веселость, которыя составляютъ отличительную черту французской литературы XVIIІ-аго вѣка. Эти свойства литературныхъ произведеній обезпечиваютъ имъ вѣрный успѣхъ среди свѣтскаго общества, а авторамъ доставляютъ доступъ въ салоны, которые вслѣдствіе этого еще болѣе подчиняются вліянію литературы.
Но всего этого недостаточно для того, чтобы объяснить успѣхъ самой доктрины, распространяемой философами среди привилегированныхъ классовъ. Въ Англіи подобныя идеи были также нѣкоторое время очень популярны среди высшаго общества, но послѣднее очень скоро отвернулось отъ нихъ. Англійская аристократія, — говоритъ Тэнъ, — стала консервативной по тому, что была практически занята. Французская аристократія увлеклась новыми идеями, потому что была оторвана правительствомъ отъ соотвѣтствующей ей практической дѣятельности; скептическая философія была необходима въ салонахъ потому, что безъ нея бесѣда была бы вялая и безцвѣтная. Къ скептицизму скоро присоединилось фрондёрство, которое всегда развивается тамъ, гдѣ обществу приходится оставаться безучастнымъ зрителемъ правительственныхъ дѣйствій.
Удачно подобранными фактами и цитатами изъ литературы XVIII вѣка Тэнъ набрасываетъ наглядную картину постепенно развивавшейся оппозиціи среди французской аристократіи въ области религіи и въ области политической.
Двумя сторонами своей доктрины Руссо сталъ для этой молодежи носителемъ революціонной заразы — своимъ ученіемъ о человѣкѣ и обществѣ и своей политической доктриной. Проповѣдуя, что человѣкъ вышелъ чистъ и непороченъ изъ рукъ природы, и что человѣкъ былъ бы счастливъ, если бы не покинулъ естественнаго состоянія, такъ какъ все зло происходило отъ общества, Руссо призывалъ общество къ саморазрушенію и внушилъ ему софизмъ, что его разрушеніе необходимо и достаточно для всеобщаго благоденствія. Но на ряду съ этой анархической доктриной Руссо выставилъ политическую программу, которая стала обильнымъ источникомъ революціоннаго деспотизма. Эту программу представляетъ «Общественный договоръ» Руссо. Какъ извѣстно, Руссо признавалъ нормальнымъ лишь такое государство, которое основано на взаимномъ договорѣ вступившихъ въ него членовъ, въ силу котораго всякій вступившій отдаетъ себя безусловно во власть государства съ тѣмъ, чтобы быть въ равной съ другими долѣ участникомъ въ государственной власти. Съ сокрушающей логикой Тэнъ выводитъ послѣдствія этого политическаго софизма.
Въ тотъ моментъ, когда я, вступая въ общество, ничего не оставляю за собою, — я этимъ самымъ отрекаюсь отъ своего имущества, отъ своихъ дѣтей, отъ своей церкви, отъ своихъ убѣжденій. Я перестаю быть собственникомъ, отцомъ, христіаниномъ, философомъ. Вмѣсто меня во всѣ эти функціи вступаетъ государство. На мѣсто моей воли становится общественная воля, т. е. въ теоріи измѣнчивый произволъ большинства, подсчитаннаго поголовно, фактически же суровый произволъ собранія, партіи, личности, обладающей общественною властію. — На основаніи этого принципа безуміе превзойдетъ всѣ предѣлы. Уже въ первый годъ Грегуаръ говоритъ съ трибуны Учредительнаго собранія: «Мы могли бы, если бы захотѣли, измѣнить религію, но мы этого не хотимъ». Немного позднѣе, этого захотятъ, это сдѣлаютъ, введутъ религію д’Ольбаха, затѣмъ религію Руссо и дерзнутъ пойти еще дальше. Во имя разума, который олицетворяется и истолковывается однимъ лишь государствомъ, начнутъ раздѣлывать и передѣлывать сообразно съ разумомъ и съ однимъ только разумомъ всѣ обычаи, обряды, праздники, костюмы, эру, календарь, вѣсъ, мѣры, названія временъ года, мѣсяцевъ, дней, мѣстъ, памятниковъ, собственныя и фамильныя имена, формы вѣжливости, тонъ рѣчей, способъ кланяться и встрѣчаться, разговаривать и писать до такой степени, что французъ, какъ нѣкогда пуританинъ и квакеръ, преобразованный въ самомъ своемъ существѣ, будетъ проявлять въ мельчайшихъ дѣйствіяхъ и внѣшностяхъ господство всемощнаго принципа, его переродившаго и неподатливой логики, которые имъ управляютъ. Это будетъ завершеніемъ и полнымъ торжествомъ классическаго разума. Водворившись въ узкихъ мозгахъ, неспособныхъ совмѣстить одновременно двухъ идей, этотъ разумъ превратится въ холодную и бѣшеную мономанію, ожесточенно устремленную къ уничтоженію прошлаго, которое оно ненавидитъ, и къ установленію милленіума, за которымъ гонится, и все это во имя воображаемаго договора, анархическаго и вмѣстѣ съ тѣмъ деспотическаго, который разнуздываетъ бунтъ и оправдываетъ диктатуру, который походитъ то на вакханалію умалишенныхъ, то на монастырь спартанцевъ; мѣсто человѣка живого, прочнаго, постепенно образованнаго исторіей, занимаетъ импровизованный автоматъ, который самъ разрушится, какъ только внѣшняя и механическая сила, его выставившая, перестанетъ его поддерживать».
Немудрено, что, воспринявъ это ученіе, вліятельный классъ адвокатовъ и стряпчихъ, къ которымъ принадлежали и нотаріусы, имѣвшіе свои конторы не только въ городахъ, но и въ мѣстечкахъ, перешли на сторону революціи задолго до ея офиціальнаго провозглашенія. Еще въ 1733 году парижскій адвокатъ Барбье отмѣчаетъ въ своемъ дневникѣ, что «ни отецъ его ни онъ никогда не принимали участія во всѣхъ этихъ шумныхъ демонстраціяхъ» и прибавляетъ, что, по его мнѣнію, «нужно съ честью исполнять свою обязанность, не вмѣшиваясь въ государственныя дѣла, относительно которыхъ не имѣешь ни власти ни полномочіи».
Но паденіе правительственнаго авторитета и громадный успѣхъ Руссо — эти два одновременныхъ событія произвели полный переворотъ въ настроеніи третьяго штата. Во время путешествія Артура Юнга по Франціи вся провинція мечтаетъ о химерическихъ переворотахъ. Когда Юнгъ, чтобы себѣ выяснить ихъ пожеланія, начинаетъ предлагать своимъ собесѣдникамъ въ примѣръ англійскую конституцію, они улыбаются; «этого имъ слишкомъ мало; она предоставляетъ недостаточно свободы, а главное — она не сообразна съ принципами».
Конечно не одна эта доктрина вызвала революцію.
Самъ Тэнъ на это указываетъ, замѣчая, что философія XVIII вѣка зародилась въ Англіи и сѣмена ея были перенесены во Францію, но на своей родинѣ эта философія не нашла благопріятной почвы для своего развитія, во Франціи же роскошно разрослась. И не одинъ «классическій духъ» былъ причиной революціи. Были и другія причины, ей содѣйствовавшія. Самъ Тэнъ указываетъ хотя и мимоходомъ, поглощенный своей главной задачей, на разладъ Парижскаго парламента со дворомъ, постоянно возобновлявшійся, какъ на одну изъ минъ, обусловливавшихъ окончательный общій взрывъ. Разладъ этотъ вызывался расколомъ въ французской церкви, ссорой между партіей іезуитской и янсенистами. Послѣдніе, строгіе моралисты, осуждали моральныя поблажки, допускавшіяся іезуитскими духовниками — ихъ «пробабилизмъ» въ этикѣ. Въ то же время янсенисты были горячими приверженцами «свободы галликанской церкви», т. е. нѣкоторой независимости національной французской церкви отъ папы, іезуиты же были приверженцами папской власти, ультрамонтанства. Дворъ находился подъ вліяніемъ іезуитовъ, Парижскій парламентъ стоялъ на сторонѣ янсенистовъ и принималъ подчасъ крутыя мѣры противъ высшаго духовенства, преслѣдовавшаго янсенистскихъ священниковъ — мѣры, которыя кассировались правительствомъ. Населеніе Парижа также стояло на сторонѣ янсенистовъ и парламента и въ теченіе всей первой половины XVIII вѣка янсенистскій вопросъ былъ источникомъ смутъ и революціоннаго духа для парижскаго населенія{16}.