Среди разложившагося общества и при жалкомъ подобіи правительства очевидно совершается вторженіе варварства, которое довершитъ терроромъ то, что начато насиліемъ, и которое, подобно вторженію норманновъ въ X и XI вѣкахъ посредствомъ завоеванія приведетъ къ экспропріаціи цѣлаго класса. Напрасно національная гвардія и оставшееся вѣрнымъ войско остановили его первый напоръ; напрасно Собраніе прокладываетъ ему русло и старается ввести его въ опредѣленныя границы. Декреты 4 августа и послѣдующія постановленія не болѣе какъ паутина, протянутая поперекъ бурнаго потока. Лучше того, крестьяне, толкуя декреты по-своему, ссылаются на новый законъ, чтобы продолжать или снова начать.
Нѣтъ болѣе податей, даже справедливыхъ, даже законныхъ! «Множество сельскихъ общинъ убѣждены, что онѣ не должны болѣе платить ни королю, ни своимъ сеньёрамъ… Разныя села дѣлятъ между собой луга и лѣса господскіе». — Замѣтьте, что архивы и феодальные документы на владѣніе еще не тронуты въ третьей части Франціи, что крестьянину нужно, чтобы они исчезли, и что онъ постоянно вооруженъ. Для того, чтобы поднялись новые крестьянскіе безпорядки, достаточно, чтобы центральная узда, уже ослабѣвшая, совсѣмъ порвалась. Это дѣло Версаля и Парижа и тамъ-то, въ Парижѣ и Версалѣ, — одни по ослѣпленію и увлеченію, другіе — по близорукости и слабости, эти по уступчивости, тѣ по ожесточенію — есть работаютъ въ пользу этого движенія.
Таково изображеніе анархіи, самопроизвольно охватившей Францію. До сихъ поръ вниманіе историковъ было слишкомъ занято преніями въ Версалѣ и волненіями среди парижскаго населенія. О томъ, что происходило въ провинціи, упоминалось вскользь. Тэнъ начинаетъ съ провинціи и отъ нея переходитъ къ Парижу. Отъ этого картина парижскихъ событій получаетъ соотвѣтствующій фонъ, и то демократическое движеніе, которое унесло старый феодальный порядокъ, а потомъ и новую конституцію, вполнѣ раскрывается со всѣми корнями, которые оно успѣло пустить въ странѣ.
* * *
Показавши читателю, въ какой степени провинціи Франціи были объяты анархіей, Тэнъ вводитъ его въ центръ тогдашняго политическаго движенія, въ Парижъ. Окрестности этого города особенно сильно пострадали отъ неурожая. Уже въ 1788 году, послѣ градобитія 13 іюля, по офиціальнымъ свѣдѣніямъ, голодающій народъ готовъ рисковать жизнью ради жизни и открыто, смѣло ищетъ хлѣба, гдѣ только можетъ. Работы нѣтъ, такъ какъ помѣщики, лишенные дохода, не могутъ предоставить заработка. Оттого на большихъ дорогахъ толпа нападаетъ на обозы, везущіе хлѣбъ въ Парижъ; въ Монлери толпа въ 8.000, пришедшая съ мѣшками, насыпаетъ въ нихъ выставленный на рынкѣ для продажи хлѣбъ по сильно удешевленной цѣнѣ, половину же растаскиваетъ даромъ. «Жандармерія, пишетъ субделегатъ, растерялась: рѣшительность народа изумительна; я въ ужасѣ отъ того, что я видѣлъ и слышалъ». Къ насиліямъ, вызваннымъ неурожаемъ, уже присоединяется экспропріація феодальной собственности. У помѣщика, всю зиму кормившаго бѣдняковъ своей деревни, крестьяне разоряютъ плотину, которая гнала воду на господскую мельницу (moulin banal{19}), и, присужденные возстановить ее, не только отъ этого отказываются, но грозятъ, что если помѣщикъ ее возстановитъ, то они придутъ въ числѣ 300 хорошо вооруженныхъ, чтобы снова ее разорить.
Голодные и безработные изъ мѣстностей, близкихъ къ Парижу, приливали туда, увеличивая число бѣдствовавшаго тамъ населенія. Но пришельцы являлись также издалека и въ ихъ числѣ особенно опасные профессіональные бродяги и паразиты общества, живущіе преступленіемъ. Въ концѣ апрѣля пристава на заставахъ отмѣчаютъ появленіе «ужаснаго числа людей плохо одѣтыхъ и мрачнаго вида»: въ началѣ мая въ Парижѣ наблюдаютъ, что видъ толпы измѣнился; среди нея большое количество чужаковъ, собравшихся отовсюду, большею частью въ лохмотьяхъ, вооруженныхъ дубинами, одинъ видъ которыхъ предвѣщаетъ то, чего нужно отъ нихъ опасаться. Парижъ же и безъ того переполненъ бѣдствующими — ихъ насчитывали до 120.000 и городъ уже тратилъ громадную по своимъ средствамъ сумму, платя по франку въ день двѣнадцати тысячамъ людей за безполезныя земляныя работы на Монмартрѣ.
Немного было нужно, чтобы превратить глухое неудовольствіе и броженіе этой толпы въ политическую страсть. Со дня созванія Генеральныхъ Штатовъ и манифеста, приглашавшаго всѣхъ и каждаго высказаться о формахъ народнаго представительства, языкъ и тонъ печати замѣтно измѣняются; мѣсто общихъ и отвлеченныхъ разсужденій заступаетъ проповѣдь, бьющая въ опредѣленную практическую цѣль, внезапный глубокій и немедленный переворотъ, проповѣдь звонкая и пронзительная, какъ призывъ трубы къ сбору. Революціонные памфлеты сотнями и тысячами посыпались на народъ. Видимо новый ферментъ проникаетъ въ безграмотную и грубую массу.
Капля за каплей просочился онъ изъ верхнихъ слоевъ — аристократіи, интеллигенціи, судебнаго міра (gens de loi) въ школу, въ молодежь и оттуда черезъ тысячу щелей въ классъ, живущій трудомъ своихъ рукъ — въ мозги рабочаго, кабатчика, посыльнаго, уличной торговки, солдата. Уже въ февралѣ руководящій министръ Неккеръ признается, что повсюду исчезла дисциплина, никто не повинуется и нельзя даже быть увѣреннымъ въ войскѣ.
Въ концѣ апрѣля, до собранія Генеральныхъ Штатовъ, въ Парижѣ вспыхиваетъ первый народный бунтъ, разгромъ дома обойнаго фабриканта Ревельона въ рабочемъ кварталѣ св. Антонія. Толпа развела три костра и выбросила на нихъ все, что было въ домѣ; золото и серебро было унесено, погребъ же былъ разбитъ и вино роспито, чему грабители предавались съ такою жадностью, что многіе полегли на мѣстѣ какъ омертвѣлые, а нѣкоторые, упившіеся въ опьяненіи спиртными лаками фабрики, на самомъ дѣлѣ лишились жизни. Грабежъ сталъ распространяться на сосѣднія лавки и съ трудомъ былъ подавленъ съ помощью войска. Солдаты встрѣтили упорное сопротивленіе; градомъ посыпались на нихъ съ крышъ черепицы и камни съ трубъ; пришлось вызвать артиллерію и изъ грабителей остались на мѣстѣ 200 убитыхъ и 300 раненыхъ.
3 Первый бунтъ въ Парижѣ.
Характерно, чѣмъ былъ вызванъ этотъ первый разгромъ среди Парижа. За нѣсколько дней до него стали поговаривать въ сосѣднихъ кабачкахъ и на улицахъ, что Ревельонъ, самъ бывшій рабочій, преуспѣвшій съ помощью своихъ изобрѣтеній, «дурно отзывался о народѣ». Ему приписывали слова, что женатый рабочій можетъ прожить съ семьей на 15 су поденной платы. Это была клевета: Ревельонъ платилъ даже самымъ простымъ рабочимъ по 25 су въ день, и въ теченіе зимы, несмотря на застой въ дѣлахъ, никого не разсчиталъ изъ числа своихъ 350 рабочихъ.
Характерна же эта черта потому, что всѣ убійства, совершенныя парижской толпой, были вызваны такими же вздорными слухами и розсказнями. Про де Флесселя, купеческаго старшину въ Парижѣ, т. е. городского голову при старомъ порядкѣ, распустили слухъ, что онъ послалъ записку коменданту Бастиліи съ приглашеніемъ стойко держаться; митингъ въ Пале-Роялѣ объявилъ его измѣнникомъ и приказалъ его привести; по дорогѣ какой-то парень выстрѣлилъ въ него изъ пистолета; толпа бросилась на него, растерзала и носила на шестѣ его голову.
Про Фулона, 74-хлѣтняго старца, истратившаго зимою 60.000 франковъ, чтобы дать заработокъ бѣднымъ, пустили слухъ, будто онъ сказалъ, что если у народа нѣтъ хлѣба, пусть онъ питается травой. Его приволокли въ Парижъ съ копной сѣна на головѣ и съ сѣномъ во рту и, несмотря на неоднократныя просьбы популярнаго Лафайета, чтобы Фулона направили въ острогъ для суда надъ нимъ, толпа схватила Фулона и повѣсила на фонарѣ. Два раза веревка обрывалась; его повѣсили въ третій разъ, сняли, отрубили голову и носили ее по Парижу.
И послѣ этого такой чувствительный историкъ, какъ Мишле, патетически восхвалялъ «народный судъ» (la justice du peuple)!
Какъ далеко ушла отъ этой сентиментальной риторики современная коллективная психологія, которая Тэну такъ много обязана! Еще въ 40-хъ годахъ Дуданъ, этотъ старинный другъ hôtel de Broglie, письма котораго, теперь изданныя, представляютъ классическій образчикъ любимаго французами эпистолярнаго жанра — замѣтилъ, говоря о людскомъ обществѣ вообще, «что всѣ мелкіе недостатки каждаго изъ насъ становятся пороками вслѣдствіе какой-то заразы, возникающей въ каждомъ значительномъ сборищѣ людей по той же причинѣ, по какой образуется эпидемія тифа въ госпиталяхъ, куда каждый занесъ только незначительный недугъ. Исходя изъ той же мысли, Тэнъ говоритъ о самодержавномъ народѣ 1789 г.: «Толпа, собравшаяся съ цѣлью произвести какое-нибудь насиліе, состоитъ изъ людей наиболѣе негодныхъ и отчаянныхъ, наиболѣе склонныхъ къ разрушенію и своеволію; но этого мало; въ то время, когда она въ суматохѣ совершаетъ свое насиліе, каждый человѣкъ изъ этой толпы, самый глупый или самый грубый, самый безразсудный или самый развращенный, спускается еще ниже собственнаго уровня до послѣднихъ предѣловъ умопомраченія и ярости… Онъ не боится болѣе закона, потому что самъ отмѣняетъ его. Начавшееся безчинство увлекаетъ его далѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Его ярость ожесточается отъ опасности и сопротивленія. Отъ соприкосновенія съ горячечными онъ заражается горячкою и идетъ вслѣдъ за злодѣемъ, который сталъ его товарищемъ. Прибавьте къ этому крики, пьянство, зрѣлище разрушенія, физическое потрясеніе нервной системы, напряженной сверхъ силъ, и вы поймете, какимъ образомъ въ крестьянинѣ, въ рабочемъ, буржуа, смягченныхъ и прирученныхъ старинной цивилизаціей, въ одинъ мигъ обнаруживается дикарь, еще хуже — первобытное животное, разъяренная и похотливая обезьяна, которая убиваетъ съ зубоскальствомъ и кувыркается среди произведеннаго ею опустошенія».