Въ глазахъ Тэна революціонная толпа — «слѣпой колоссъ, ожесточенный лишеніями, который ломаетъ все, за что ни ухватится, — ломаетъ не только мѣстныя колеса государственной машины, которыя могутъ быть починены, но еще и въ центрѣ главную пружину, дающую движеніе всему механизму, разрушеніе которой повлечетъ за собою порчу цѣлой машины». У этой толпы свои вожди и подстрекатели. Чтобы познакомить съ ними читателя, Тэнъ ведетъ его въ садъ Пале-Рояля, «огражденный привилегіями Орлеанскаго дома, куда полиція не смѣетъ войти и гдѣ рѣчь свободна». Никогда еще эта трибуна самаго крайняго радикализма, «куда слетались со всего Парижа политическіе и литературные трутни», не была характеризована такими мѣткими выраженіями, и ни одинъ еще историкъ не анализировалъ съ такимъ реализмомъ и, можно сказать, съ такою безцеремонностью публику Пале-Рояля, которой принадлежитъ такая видная роль во французской революціи. «Центръ проституціи, азартной игры, праздности и торговли брошюрами, Пале-Рояль привлекаетъ къ себѣ все это населеніе безъ корней, которое бродитъ въ большомъ городѣ и, не имѣя ни промысла, ни хозяйства, живетъ только ради любопытства или ради удовольствія, — засѣдателей кофеенъ, посѣтителей игорныхъ домовъ, авантюристовъ и людей, не попавшихъ ни въ какую колею, неудавшихся или сверхштатныхъ литераторовъ, художниковъ и адвокатовъ, канцеляристовъ, студентовъ, ротозѣевъ и праздношатающихся, иностранцевъ и обитателей меблированныхъ комнатъ, — послѣднихъ въ Парижѣ насчитывали до 40.000». Съ такимъ же реализмомъ и съ обычнымъ своимъ мастерствомъ Тэнъ описываетъ настроеніе и психологическое состояніе толпы, состоящей изъ подобныхъ элементовъ, которая, подъ вліяніемъ импровизованныхъ ораторовъ, радикальной печати и всеобщаго увлеченія, доходитъ до горячечнаго возбужденія. «Въ этомъ случайномъ сбродѣ политиковъ со вчерашняго дня никто не знаетъ того, кто говоритъ; никто не считаетъ себя отвѣтственнымъ за свои слова. Каждый изъ нихъ стоитъ тамъ, какъ въ театрѣ, неизвѣстный среди неизвѣстныхъ, съ потребностью умилиться и придти въ восторгъ, поддаваясь заразительной силѣ окружающихъ его страстей, увлекаемый вихремъ громкихъ словъ, сочиненныхъ новостей, слуховъ, быстро растущихъ, преувеличеній, которыми одинъ старается перещеголять другого — кругомъ вопли, слезы, рукоплесканія, судорожныя движенія, какъ во время трагедіи».
На такой сценѣ съ восторгомъ принимаются самыя дикія, самыя чудовищныя предложенія; здѣсь не терпятъ противорѣчій; чей видъ или чьи рѣчи не нравятся толпѣ, тотъ подвергается немедленнымъ оскорбленіямъ или истязаніямъ. Толпа присваиваетъ себѣ всѣ функціи верховной власти, къ законодательной власти присоединяетъ судебную и изъ судьи тутъ же дѣлается палачомъ».
Описаніе Пале-Рояля оставляетъ неизгладимое впечатлѣніе на всякаго непредубѣжденнаго читателя; но не меньшимъ мастерствомъ отличается характеристика корифеевъ той экзальтаціи, которая овладѣла Парижемъ. «Члены участковыхъ собраній, ораторы казармъ, кофеенъ, клубовъ и городскихъ площадей, сочинители брошюръ и сотрудники газетъ, — они роятся и шумятъ, какъ насѣкомыя, появившіяся послѣ дождливой ночи. Съ 14 іюля тысячи новыхъ должностей открылись для ихъ разнузданнаго честолюбія: стряпчіе, писцы нотаріусовъ, художники, купцы, приказчики, актеры и преимущественно адвокаты; каждый изъ нихъ хочетъ быть офицеромъ національной гвардіи, администраторомъ, совѣтникомъ или министромъ новаго царствованія, и новыя газеты, появившіяся десятками, представляютъ постоянную трибуну, съ которой риторы льстятъ народу въ своемъ интересѣ… Во всѣхъ собраніяхъ 60-ти участковъ (districts) Парижа адвокаты пережевываютъ на всѣ лады высокопарные догматы революціоннаго катехизиса. Любой изъ нихъ отъ вчерашняго процесса о какомъ-нибудь брандмауерѣ прямо переходитъ къ вопросу объ организаціи государства и становится импровизованнымъ законодателемъ, — тѣмъ болѣе поощряемымъ и ободряемымъ рукоплесканіями, чѣмъ напыщеннѣе онъ доказываетъ присутствующимъ, что они отъ природы обладаютъ всѣми способностями и могутъ законно претендовать на всѣ права». Ораторы, впрочемъ, не ограничиваются общими мѣстами; нерѣдко они прямо взываютъ къ открытому грабежу и истребленію враговъ, которыхъ, не обинуясь, называютъ по имени — подобно Камиллу Демулену, восклицающему: «Врагъ попался теперь въ западню и нужно покончить съ нимъ; никогда еще такая обильная добыча не ожидала побѣдителей; сорокъ тысячъ дворцовъ и замковъ, двѣ пятыя всего движимаго и недвижимаго имущества страны будутъ плодомъ вашей побѣды. — Тѣ, кто причисляетъ себя къ завоевателямъ, будутъ, въ свою очередь, покорены. Франція будетъ очищена». Это уже возвѣщеніе соціалистическаго: «экспропріаторы будутъ экспропріированы». Такова, справедливо замѣчаетъ Тэнъ, готовая программа наступающаго террора.
Тэнъ выставляетъ на видъ особую характерную черту парижской демократіи — незрѣлость ея главныхъ вождей (какъ и во времена коммуны 1870 года), — незрѣлость, безъ которой немыслимо подобное увлеченіе; а способность, увлекаясь, увлекать другихъ была тогда важнѣйшимъ условіемъ успѣха. «Взгляните на главныхъ, на самыхъ популярныхъ; это — недозрѣвшіе или засохшіе плоды литературы и адвокатуры; газеты, какъ на лоткѣ, выставляютъ ихъ каждое утро на-показъ для покупателей, и если они нравятся пресыщенной публикѣ, такъ это именно за ихъ остроту и горечь. Въ ихъ неопытной или пустой головѣ нѣтъ ни одной политической идеи. Демулену — 29 лѣтъ, Лустало — 27 лѣтъ, и весь багажъ ихъ познаній заключается въ гимназическихъ воспоминаніяхъ, въ обрывкахъ изъ курса юридической школы, въ общихъ мѣстахъ, набранныхъ у Рейналя и подобныхъ писателей. Что же касается до Бриссо и Марата, этихъ напыщенныхъ филантроповъ, то они видѣли Францію только черезъ окно своего чердака, сквозь очки своей утопіи».
Не менѣе, однако, дурныя послѣдствія, чѣмъ незрѣлость вождей, имѣли присоединившіяся къ этому эгоистическія побужденія ихъ и страсти — честолюбіе и зависть. Тэнъ подробно описываетъ стѣсненное положеніе парижскихъ демагоговъ, ихъ неудавшіяся попытки добиться успѣха или извѣстности, ихъ скитальческій образъ жизни, ихъ зависимость отъ другихъ, которая шла до такой степени въ-разрѣзъ съ ихъ надеждами и притязаніями. Никто не высказалъ такъ наивно и цинично, какое громадное вліяніе имѣлъ эгоизмъ на убѣжденія демагоговъ, какъ одинъ изъ нихъ, юный прокуроръ фонаря — Камиллъ Демуленъ, слова котораго приводитъ Тэнъ: «Къ моимъ принципамъ присоединилось удовольствіе занять надлежащее мнѣ мѣсто, доказать мою силу тѣмъ, кто меня презиралъ, унизить до моего уровня тѣхъ, кого судьба поставила выше меня. Мой девизъ — девизъ всѣхъ порядочныхъ людей — никого не имѣть выше себя (point de supérieur»).
Такія признанія многознаменательны, и историкъ революціи не можетъ не принимать ихъ въ соображеніе. Но въ этой трезвой правдѣ о психическомъ состояніи парижскаго населенія и личныхъ побужденіяхъ демагоговъ не достаточно выставлена одна существенная черта тогдашняго общества — страсть къ славѣ. Никогда со времени Петрарки и Возрожденія, когда, послѣ монашескаго самоуниженія личности, впервые пробудилась страсть къ славѣ и сдѣлалась могущественнымъ историческимъ факторомъ, — жажда обезсмертитъ себя не проявлялась съ такой силой и не охватывала такія массы людей, какъ въ годину зарожденія французской демократіи. Читая тогдашнія газеты и мемуары, на каждомъ шагу удивляешься, какимъ страннымъ образомъ страсть къ славѣ забиралась въ сердце самыхъ темныхъ людей, и съ какой тщательностью, съ другой стороны, тогдашніе публицисты старались увѣковѣчивать всякій подвигъ, всякое имя, чтобы они не пропали для человѣчества. Почти ко всѣмъ патріотамъ революціи примѣнимо слово, которое сказалъ о себѣ одинъ изъ «побѣдителей Бастиліи: «Hulin affamé de gloire»{20}. Какъ это ни странно, что страсть къ славѣ и жажда отличиться и обезсмертить себя во что бы то ни стало преимущественно развились въ эпоху демократическихъ тенденцій, но вся дальнѣйшая исторія демократіи подтверждаетъ это замѣчаніе.