Ну, развѣ это не съ натуры писано? Между тѣмъ, продолжаетъ Тэнъ, изъ-за короля, пассивнаго и обезоруженнаго, изъ-за Собранія, послушнаго и безсильнаго, виднѣется настоящій государь, народъ, т. е. уличная толпа (l'attroupement), сто, тысяча, десять тысячъ людей, собравшихся случайно въ силу какого нибудь призыва или тревожнаго слуха и немедленно, роковымъ образомъ становящихся законодателемъ, судьею, палачомъ. «Страшная сила, разрушительная и неуловимая, не поддающаяся ничьей власти. Вмѣстѣ съ своей матерью, шумливой и уродливой Свободой, она расположилась на порогѣ революціи — какъ два призрака у воротъ ада въ поэмѣ Мильтона».
Правда, въ Парижѣ завелась своя власть. Но по словамъ самого представителя этой власти, мэра Бальи, его муниципальный совѣтъ, съ перваго же дня, сталъ управлять самовольно, не обращая на него никакого вниманія. Въ Парижѣ установленъ центральный органъ городского управленія — муниципальный совѣтъ подъ предсѣдательствомъ мэра: но избравшіе его дистрикты не обращаютъ на него вниманія, и каждый изъ нихъ дѣйствуетъ, какъ будто онъ самостоятельный и полный господинъ. 18 іюля комитетъ одного изъ этихъ дистриктовъ постановляетъ избрать мировыхъ судей, и тутъ же избираетъ таковымъ актера Моле. Другой — отмѣняетъ амнистію, объявленную городскимъ совѣтомъ, и посылаетъ двухъ своихъ членовъ за 30 льё привести генерала Безанваля, командовавшаго войскомъ, которое стояло подъ Парижемъ. Третій обсуждаетъ вопросъ о королевскомъ вето и проситъ Національное собраніе отложить голосованіе по этому вопросу, и такъ далѣе.
Но подъ носомъ у этихъ комитетовъ дѣйствуетъ толпа, не обращая никакого вниманія на городскія власти. 15 іюля она начинаетъ разносить стѣны и башни Бастильи, производитъ обыски и аресты. Нѣсколько дней спустя городскія власти возстановляютъ заставы для взыманія городскихъ пошлинъ. Но сорокъ человѣкъ вооруженныхъ приходятъ заявить своему дистрикту, что если у заставъ поставятъ стражу, они ее прогонятъ и приведутъ съ собою пушки. Торжество революціонной анархіи обнаруживается не менѣе ярко въ словахъ и дѣйствіяхъ правительственныхъ лицъ и защитниковъ государственнаго порядка. Что можетъ быть характернѣе для тогдашняго положенія вещей, какъ сцена въ С.-Жерменѣ, гдѣ депутаты Національнаго собранія становятся на улицѣ на колѣна передъ толпой и съ протянутыми къ ней руками и слезами на глазахъ умоляютъ ее пощадить жертвы, которыя она собирается убить; при чемъ, несмотря даже на это крайнее униженіе, депутатамъ удается спасти только одну изъ двухъ жертвъ. Но еще болѣе рисуетъ настроеніе умовъ всеобщее раболѣпное поклоненіе передъ повой аристократіей — чернью — обращеніе перваго министра, и въ то время народнаго любимца, Неккера, къ избирателямъ Парижа и къ собравшейся около нихъ толпѣ, у которой онъ вымаливалъ прощеніе Безанваля. «Я преклоняюсь, я становлюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ»… Не слѣдуетъ думать, чтобы тутъ было какое либо преувеличеніе у Тэна. Слова Неккера еще болѣе изумляютъ, по справкѣ съ источникомъ. Говоря 30-го іюля въ собраніи парижскихъ избирателей, которые составляли временное правительство Парижа, Неккеръ отъ нихъ обратился къ толпѣ и сказалъ: «Я падаю ницъ (je me prosterne) не передъ вами, господа, которымъ, вслѣдствіе отличающаго васъ благороднаго воспитанія (distingués par une éducation généreuse), остается только слѣдовать совѣту вашего разума и инстинктамъ вашего сердца, но я бросаюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ». Но правда, такое обоготвореніе охлократіи производило иногда поразительные эффекты — «помиловать! помиловать!» возопили въ одинъ голосъ, громко рыдая, до 1.500 человѣкъ{21}.
Толпа милуетъ и казнитъ. Она освобождаетъ отцеубійцу, котораго собирались предать казни.
Редакторъ популярнѣйшей въ то время газеты, молодой Лустало, такъ много содѣйствовавшій успѣху теоріи народовластія и самомнѣнію толпы, въ это время слѣдующимъ образомъ описываетъ состояніе Парижа: «Вообразите себѣ человѣка, у котораго каждая рука, каждая нога, каждый членъ имѣлъ бы особый разумъ и особую волю, у котораго одна нога захотѣла бы шагать, а другая оставаться въ покоѣ, у котораго желудокъ требовалъ бы пищи, а глотка съёжилась, у котораго ротъ началъ бы пѣть, въ то время когда глаза стали бы клониться ко сну — и вы получите поразительно вѣрный образъ столицы».
Но этотъ развинченный господинъ продолжаетъ голодать. Несмотря на новую жатву, въ Парижѣ хлѣба мало и онъ дорогъ. Напрасно тощая городская казна ежедневно тратитъ 30.000 фр. на удешевленіе хлѣба у булочниковъ, напрасно единственно оставшійся вѣрнымъ отрядъ — швейцарцы — маршируютъ день и ночь между Парижемъ и Руаномъ, охраняя хлѣбный подвозъ. — А число безработныхъ страшно ростетъ. При первой вспышкѣ террора, богатые люди, проживающіе въ Парижѣ свои деньги, спасаются бѣгствомъ. Швейцарія такъ наполняется бѣглецами, что наемная плата за дома равняется цѣнѣ ихъ. Изъ Парижа исчезаютъ иностранцы, уѣзжаетъ герцогиня Инфантадо, прожившая тамъ 800.000 франковъ — остаются всего три англичанина, А вмѣстѣ съ тѣмъ теряютъ мѣста и заработокъ тысячи лакеевъ, поваровъ, парикмахеровъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ. — «Я видѣлъ, пишетъ Бальи въ своихъ замѣткахъ, купцовъ и ювелировъ, просившихъ, какъ милостыни, чтобъ ихъ приняли въ число землекоповъ, получавшихъ 20 су въ день».
На такой почвѣ политическая агитація могла имѣть громадный успѣхъ. И она продолжалась. Какое дѣло было фанатикамъ анархіи, что Франція получила Національное собраніе и даже такое, которое отняло у правительства всякую власть. Имъ нужно было подчинить себѣ и правительство и самое Національное собраніе, засѣдавшее при королѣ въ Версалѣ. На этотъ предметъ у нихъ была и своя теорія. Эта теорія стара и нова. Она стара, потому, что въ сущности — это давно извѣстное l’Etat c’est moi (государство это я), но только навыворотъ. Нова она потому, что въ то же время опирается на «Общественный договоръ»: «Въ правительствѣ хорошо устроенномъ народъ въ своей совокупности — настоящій государь (le véritable souverain). Наши делегаты только для того избраны, чтобы исполнять наши приказанія. По какому праву глина посмѣла бы ослушаться горшечника!» Въ этомъ силлогизмѣ очевидно недостаетъ одного члена; онъ подразумѣвается и каждому анархисту понятенъ: «Народъ — это мы».
Эта теорія имѣетъ свой органъ — непрерывный митингъ въ Пале-Роялѣ. Тамъ говорятъ рѣчи, ставятъ на голоса предложенія, дѣлаютъ постановленія. Въ преніяхъ и голосованіяхъ участвуютъ здѣсь всѣ тѣ, кто не состоитъ въ спискахъ парижскихъ избирателей или кто предпочитаетъ красоваться на болѣе видной и шумной эстрадѣ. Этотъ самодержавный митингъ имѣетъ своихъ вождей. Ихъ характеристика у Тэна коротка, но многозначительна. Тутъ и Камиллъ Демуленъ, прокуроръ народной расправы — «адвокатъ безъ дѣлъ, обитатель меблированныхъ комнатъ, обремененный долгами». Съ торжествующей улыбкой Демуленъ сообщаетъ своимъ слушателямъ, что многіе въ столицѣ называютъ его виновникомъ революціи. Лустало, недавно зачисленный въ адвокаты при парламентѣ въ Бордо и переселившійся въ Парижъ. Дантонъ, второстепенный адвокатъ изъ Шампаньи, купившій свое мѣсто на занятыя деньги и перебивающійся лишь благодаря луидору, еженедѣльно получаемому отъ тестя, лимонадчика. Бриссо, странствующій литераторъ, побывавшій и въ Англіи и Америкѣ, но вывезшій оттуда лишь продранные локти и ложныя представленія. Наконецъ Маратъ, неудачникъ въ литературѣ, потерпѣвшій крушеніе въ наукѣ и философіи, фальсификаторъ своихъ собственныхъ опытовъ, уличенный въ этомъ физикомъ Шарлемъ и съ высоты своихъ безмѣрныхъ научныхъ претензій спустившійся на скромное мѣсто врача при конюшняхъ графа д’Артуа. Если Демуленъ — прокуроръ фонаря, то Маратъ — присяжный доносчикъ и ябедникъ самодержавнаго народа. Одного его слова было достаточно, чтобы погубить въ Канѣ (Caen) маіора де Бельзёнсъ. Теперь онъ занимается доносами на короля, министровъ, администрацію, судебное сословіе, адвокатовъ, финансистовъ, университеты — всѣ они находятся у него «подъ подозрѣніемъ». «Правительство, возвѣщаетъ онъ, скупаетъ пшеницу для того, чтобъ мы оплачивали на вѣсъ золота отравленный хлѣбъ».