На этотъ разъ, кончаетъ Тэнъ, нѣтъ мѣста для сомнѣнія: терроръ установился и надолго.
Описаніе похода парижанъ въ Версаль у Тэна можно назвать классическимъ эпизодомъ въ его сочиненіи. Здѣсь его талантъ изображать физіологію людской толпы могъ проявиться безъ ущерба. Описаніе взятія Бастильи у Тэна представляется одностороннимъ, потому что въ немъ не дано мѣста безпримѣрному увлеченію идеей свободы, сопровождавшему іюльское возстаніе. Въ событіяхъ же 5-го и 6-го октября не было идеализма. Это не есть возстаніе, вызванное страхомъ, что реформы будутъ пріостановлены, что надежда на лучшія времена будетъ обманута. Это проявленіе властолюбія парижской демократіи съ помощью голодающей толпы — первая изъ тѣхъ попытокъ подчинить себѣ Францію и ея правительство, которыя затѣмъ не разъ повторялись. 14-е іюля обезпечило Національное собраніе отъ попытки ограничить его самовластіе; 5-е и 6-е октября были порабощеніемъ какъ королевскаго правительства, такъ и самого Національнаго собранія и побѣдой столичной охлократіи надъ свободой.
Значеніе этой новой характеристики октябрьскихъ событій, которую мы находимъ у Тэна, яснѣе обнаружится, если мы сравнимъ его описаніе съ вычурнымъ изложеніемъ у нѣкоторыхъ изъ прежнихъ историковъ. Демократическіе историки всего болѣе настаиваютъ на томъ, что походъ парижанъ на Версаль былъ вызванъ новымъ заговоромъ двора противъ Національнаго собранія и дѣла свободы. Новая дислокація войскъ, банкетъ, данный офицерамъ Фландрскаго полка въ Версальскомъ дворцѣ, и предпочтеніе, оказанное тамъ бѣлой кокардѣ передъ трехцвѣтной, служатъ для нихъ явными признаками заговора и потому, напримѣръ, версальскій банкетъ описанъ такъ подробно и съ такимъ паѳосомъ у Мишле. Несмотря однако на это, Мишле признаетъ преобладающимъ мотивомъ движенія — голодъ въ Парижѣ, и согласно съ этими двумя мотивами — политическимъ и физическимъ — онъ распредѣляетъ роли между дѣйствующими лицами. «Настоящей, несомнѣнной причиной, — говоритъ онъ, — для женщинъ и для самой несчастной толпы былъ голодъ, — для большинства же мужчинъ, какъ изъ простого народа, такъ и національной гвардіи, причиной движенія была честь, — оскорбленіе, нанесенное дворомъ парижской кокардѣ, принятой цѣлою Франціей, какъ символъ революціи». — «Женщины однако, — замѣчаетъ Мишле, — были истинными виновницами движенія, — безъ нихъ едва ли бы мужчины собрались идти на Версаль». Хотя, такимъ образомъ, Мишле признаетъ чисто физическій стимулъ — голодъ — главнымъ мотивомъ, онъ одинаково идеализируетъ всѣхъ участниковъ въ походѣ. Женщины, руководящія движеніемъ, въ его глазахъ — героини. Онъ сопоставляетъ ихъ съ Жанной д'Аркъ и съ Жанной Монфорской. Женщины были въ авангардѣ революціи, потому что онѣ больше страдали, — страдали за другихъ. На первомъ планѣ въ толпѣ женщинъ, пошедшихъ въ Версаль, въ картинѣ Мишле стоитъ мать, бѣдная мать, которая, въ то время, какъ мужъ проводитъ время на работѣ или на народной сходкѣ, остается одна въ холодной и пустой квартирѣ среди дѣтей плачущихъ, больныхъ или умирающихъ отъ голода, или — что еще тяжелѣе — среди дѣтей, укоряющихъ мать за то, что она не даетъ имъ кусочка хлѣба. За матерью идетъ бѣдная работница, которая также страдаетъ не за себя, а глядя на другихъ; идетъ женщина изъ достаточныхъ классовъ общества, потому что не въ состояніи стерпѣть общаго бѣдствія.
Правда, Мишле упоминаетъ, что въ толпѣ женщинъ, отправившихся въ Версаль, были и des filles publiques, «но, — спѣшитъ онъ прибавить, — compatissantes et charitables, comme elles le sont souvent»; были и торговки съ рынка, — но онѣ, по его мнѣнію, роялистки и руководятся, главнымъ образомъ, желаніемъ видѣть короля въ Парижѣ. Проводя всю жизнь на рынкѣ, онѣ лучше другихъ знаютъ страданія населенія, и онѣ двинулись въ Версаль — pour ramener le boulanger et la boulangère.
Съ совершенно иной точки зрѣнія взглянулъ на дѣло первый историкъ, который отнесся критически къ исторіи революціи. Зибель обратилъ вниманіе преимущественно на политическій характеръ движенія на Версаль и кладетъ въ его основаніе обдуманный планъ перевести короля въ Парижъ, чтобы усилить вліяніе городского управленія. Онъ отвергаетъ мнѣніе, что волненіе въ Парижѣ было вызвано враждебными планами со стороны двора; онъ отрицаетъ, чтобы Людовикъ XVI имѣлъ въ то время намѣреніе тайно уйти изъ Версаля, чтобы стать во главѣ контръ-революціи, — и указываетъ на недостаточность собранныхъ въ Версалѣ войскъ; съ другой стороны, онъ отрицаетъ, чтобы голодъ былъ главной причиной движенія на Версаль, и указываетъ, что хлѣбъ въ октябрѣ былъ въ Парижѣ дешевле, чѣмъ лѣтомъ. Все это, по мнѣнію Зибеля, служило только поводомъ для демагоговъ, чтобы возбудить народъ. Но прежде эта агитація была сдерживаема до извѣстной степени городскими властями, — теперь же члены городского управленія были сами недовольны королемъ: они сердились на него за то, что онъ не утверждалъ декрета Національнаго собранія касательно обнародованія «деклараціи правъ». Эту декларацію Лафайетъ, стоявшій, какъ начальникъ національной гвардіи, во главѣ Парижа, считалъ своимъ личнымъ дѣломъ, и потому онъ не противодѣйствовалъ агитаторамъ, увлекавшимъ народъ въ Версаль. Фактическія доказательства Зибель видитъ въ томъ, что толпа не думала о перенесеніи столицы въ Парижъ и что этотъ лозунгъ былъ данъ ей свыше; затѣмъ въ томъ, что національная гвардія хотѣла разогнать толпу, но что городскіе чиновники и офицеры изъ штаба Лафайета воздерживали ее отъ этого; наконецъ въ томъ, что 5 октября уже въ 10 часовъ утра вице-президентъ городского совѣта, Вовилье, отправился въ Версаль, когда національная гвардія еще и не помышляла о походѣ туда, и увѣдомилъ министровъ, что національная гвардія выступаетъ въ Версаль съ тѣмъ, чтобы принудить дворъ переселиться въ Парижъ.
Тэнъ не склоненъ видѣть въ движеніи на Версаль обдуманнаго политическаго плана муниципальныхъ властей. Онъ выставляетъ на видъ роль, которую играли въ революціи грубые инстинкты и безсознательное броженіе толпы подъ вліяніемъ физическихъ стимуловъ и увлеченія пущенными въ ходъ доктринами. Для него это движеніе — физіологическій процессъ, «нарывъ, вскрывшійся на воспаленномъ и больномъ тѣлѣ». Роль, которую при этомъ играли физическіе и идейные стимулы, распредѣляется имъ по-ровну, «Съ одной стороны, — говоритъ онъ, — тутъ дѣйствовали страсти желудка и женщины, возмутившіяся вслѣдствіе дороговизны; съ другой стороны, — страсти мозга и мужчины, увлекавшіеся жаждою власти. «Такъ какъ наши руководители, — разсуждали мужчины — намъ не повинуются, то пойдемте и заставимъ ихъ слушаться». — Тэнъ считаетъ разсказъ объ оскорбленіи національной кокарды и объ измѣнѣ двора легендой, сфабрикованной для оправданія мятежа, но признаетъ, что эта легенда содѣйствовала рѣшимости перевести короля въ Парижъ. Въ противоположность Мишле, который говоритъ: «Не нужно искать здѣсь вліянія партій, — онѣ дѣйствовали, но сдѣлали мало», Тэнъ указываетъ, что подкупъ игралъ большую роль и что роздано было много денегъ особенно для того, чтобы сманить на сторону парижской демократіи солдатъ Фландрскаго полка; но Лафайета и членовъ городского совѣта Тэнъ считаетъ непричастными движенію — и признаетъ, что національная гвардія насиловала своихъ начальниковъ.
Таковъ общій взглядъ Тэна на причины и характеръ похода парижанъ на Версаль. Взглядъ этотъ въ общихъ чертахъ ближе къ истинѣ, чѣмъ другіе, и оправдываетъ натуралистическую манеру автора при объясненіи историческихъ событій. Полное мастерство Тэна проявляется въ самомъ описаніи шествія на Версаль и того, что тамъ происходило, гдѣ Тэну приходится быть не историкомъ или политикомъ, а живописцемъ. Здѣсь его способъ рисовать съ натуры, его умѣнье собирать для эффекта яркія черты, совершенно на мѣстѣ; здѣсь даже необычный реализмъ его въ образахъ и выраженіяхъ болѣе умѣстенъ, чѣмъ гдѣ-либо, — ибо выхваченъ изъ жизни и содѣйствуетъ правдивости картины. Сравнимъ, напримѣръ, у Мишле и у Тэна сцену, когда на площади пришедшія изъ Парижа женщины стараются поколебать вѣрность выстроеннаго тамъ Фландрскаго полка. У Мишле эти женщины являются ангелами мира: онѣ бросаются къ солдатамъ, умоляя ихъ не стрѣлять въ національную гвардію и не причинять зла народу. Какія это были женщины — Мишле не говоритъ; но онъ посвящаетъ цѣлую прочувствованную страницу одной изъ нихъ, расточая ей патетическіе эпитеты: «Impétueuse, charmante, terrible, Théroigne de Méricourt ne sentait nul obstacle… Elle avait eu des amours, — но въ то время y нея была только одна страсть, жестокая, смертельная, за которую она поплатилась дороже, чѣмъ жизнью — любовь къ революціи». Тэнъ же, напротивъ, даетъ намъ маленькую жанровую картинку, которая не уступаетъ картинкамъ Брейгеля — беззастѣнчивымъ реализмомъ, но и жизненной правдой.