Но не только это: значеніе и послѣдствія версальскихъ событій поняты Тэномъ вѣрнѣе, чѣмъ апологетами демократіи 1789 года. Мишле совершенно доволенъ результатами похода на Версаль: ему не приходитъ на умъ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно вредныхъ послѣдствій, которыя имѣло это событіе на самый исходъ революціи. Въ его глазахъ, «народъ завоевалъ своего короля», и онъ предается мистическимъ сравненіямъ отношеній государя къ націи съ узами новобрачныхъ, которые должны жить по средневѣковой поговоркѣ «à un pain et à un pot».
Тэнъ же, руководясь политическимъ смысломъ тѣхъ разсудительныхъ очевидцевъ, кого онъ называетъ «les trois meilleurs esprits de la révolution» — Малле-Дюпана, Мирабо и Малуэ, характеризуетъ положеніе дѣла ихъ отзывами и образнымъ сравненіемъ съ отвѣснымъ склономъ, по которому катилась революція и на которомъ отнынѣ ни король, ни Національное собраніе не имѣли средствъ затормозить ее, — король по своей нерѣшительности, а Собраніе потому, «что, ослѣпляемое, насилуемое, увлекаемое впередъ какъ своими теоріями, такъ и партіей, служившей ему опорою, оно каждымъ изъ своихъ декретовъ только ускоряло паденіе». Это заключеніе служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ Тэну, по принятой имъ манерѣ, эпиграфомъ для второй части его книги, въ которой онъ разсматриваетъ законодательную дѣятельность Національнаго собранія.
Къ этому можно только прибавить, что въ походѣ парижанъ на Версаль было что-то роковое, неизбѣжное, какъ вообще во всей французской революціи. Движеніе 5 октября и обусловленное имъ торжество Парижа было естественнымъ результатомъ тогдашняго политическаго положенія дѣлъ, т. е. того значенія Парижа какъ культурнаго центра во Франціи, которое такъ мѣтко выяснилъ Токвиль въ своемъ сочиненіи о Старомъ порядкѣ. По мѣрѣ того, какъ меркло значеніе королевскаго Версаля, поднимался авторитетъ Парижа, издавняго очага французской демократіи. Замѣчательно, что однимъ изъ первыхъ постановленій парижскихъ избирателей было требованіе, чтобы столица была переведена изъ Версаля въ Парижъ. Осуществленіе этого требованія и вмѣстѣ съ тѣмъ тиранія Парижа надъ правительствомъ Франціи были неизбѣжны въ 1789 году потому, что это правительство было глубоко раздвоено и между двумя органами его, Національнымъ собраніемъ и королемъ, существовало, при коренномъ антагонизмѣ въ принципахъ, — непреодолимое недовѣріе. Но побѣдой Парижа предопредѣлялся дальнѣйшій ходъ революціи. Съ замѣчательной прозорливостью установилъ это уже весною 1790 года Малуэ{22}. Отвергая весьма популярную въ началѣ революціи химеру «королевской демократіи», т. е. монархіи съ народовластіемъ, Малуэ утверждалъ, что такая форма немыслима въ государствѣ съ 25 милліонами жителей. Такая форма могла только привести къ установленію въ самой столицѣ народнаго правленія, подчиненнаго господствующей партіи, делегаты которой были всегда деспотами въ провинціи. Малуэ вѣрно пророчилъ паденіе монархіи и деспотизмъ якобинцевъ.
2. Анархія узаконенная
Не даромъ Тэнъ, отступая отъ метода своихъ предшественниковъ, началъ свою исторію революціи съ изображенія народныхъ массъ, ихъ настроенія и ихъ дѣйствій въ первые мѣсяцы революціи въ провинціи и въ самомъ Парижѣ. Результатъ своего подробнаго изслѣдованія Тэнъ выразилъ въ словѣ «самородная анархія». Королевскій призывъ къ обновленію Франціи прежде всего привелъ къ тому, что «старый порядокъ» сразу раскрошился и всякій порядокъ исчезъ въ странѣ. Это весьма затруднило установленіе новаго порядка и усложнило задачу того Собранія, которое было призвано возродить Францію. Тѣмъ болѣе важны были для успѣха этого возрожденія составъ и способъ дѣятельности этого Собранія, его подготовленность къ возложенной на него задачѣ, его пониманіе окружавшей его среды и положенія дѣла. Съ обсужденія этихъ вопросовъ Тэнъ и начинаетъ исторію Національнаго собранія.
Онъ разсматриваетъ Національное собраніе, какъ массу — рисуетъ обстановку, среди которой ему приходилось дѣйствовать изучаетъ его дѣятельность съ внѣшней, театральной и съ психологической стороны. Очень искусно подготовляетъ Тэнъ читателя къ тому выводу, который составляетъ цѣль его критики, — что политическая дѣятельность Національнаго собранія представляетъ собой не что иное, какъ громадную политическую ошибку. Для достиженія этой цѣли Тэнъ ведетъ читателя въ залу засѣданій, на галлереи, отведенныя для публики, дѣлаетъ его непосредственнымъ зрителемъ — и доказываетъ ему во-очію, что Національное собраніе не обладало ни однимъ изъ условій, необходимыхъ для законодателей, которымъ поручена полная реорганизація страны, что Собранію недоставало ни безопасности и независимости извнѣ, ни порядка и хладнокровія внутри, ни здраваго практическаго смысла, ни политической дисциплины, ни признанныхъ и компетентныхъ руководителей.
Зала засѣданій слишкомъ обширна, — она своей громадностью заставляетъ оратора возвышать голосъ и невольно впадать въ паѳосъ (porte à la déclamation). Число депутатовъ слишкомъ велико — ихъ больше 1.000 — чтобы предсѣдатель былъ въ состояніи поддерживать среди нихъ тишину и порядокъ. Нерѣдко до 200 человѣкъ говорятъ заразъ. Публика на галлереяхъ принимаетъ живое участіе въ засѣданіяхъ и этимъ еще болѣе содѣйствуетъ возбужденію ораторовъ, которые, подобно актерамъ, увлекаются увлеченіемъ публики и оттого впадаютъ въ постоянное преувеличеніе въ выраженіяхъ и мысляхъ. Въ этомъ новомъ неопытномъ собраніи никто еще не привыкъ жертвовать своимъ самолюбіемъ для общаго дѣла; каждый говоритъ и дѣйствуетъ подъ впечатлѣніемъ минуты. Напримѣръ, во время обсужденія важнаго проекта о національномъ банкѣ, одинъ депутатъ вдругъ предлагаетъ, чтобъ каждый пожертвовалъ на алтарь отечества серебряную пряжку, которую тогда носили на башмакахъ. Сказавъ свою рѣчь, этотъ депутатъ торжественно кладетъ свою пряжку на столъ передъ президентомъ — и его предложеніе единогласно принимается Собраніемъ. Такими неожиданными эпизодами постоянно прерывались самые серьезные доклады. Оттого депутаты утромъ не знаютъ, что они будутъ дѣлать вечеромъ (et sont à la merci de toutes les surprises). Не даромъ американецъ Моррисъ сравниваетъ засѣданіе съ шальной стрѣльбой, когда изъ 1.000 выстрѣловъ развѣ только одинъ направленъ не въ пустое пространство! Тэнъ даже въ знаменитомъ засѣданіи въ ночь на 5-е августа, когда были отмѣнены огульно всѣ средневѣковыя привилегіи сословій, городовъ и провинцій, видитъ не что иное, какъ неожиданную интермедію, во время которой энтузіазмъ овладѣлъ всѣми до головокруженія. Этому внѣшнему отсутствію дисциплины соотвѣтствуетъ, по замѣчанію Тэна, внутренняя причина постояннаго безпорядка. Депутаты воспитаны въ понятіяхъ и преданіяхъ салонной жизни XVIII вѣка; они всѣ слишкомъ чувствительны и слишкомъ привыкли къ разговорнымъ формамъ и манерамъ, доведеннымъ до крайней вѣжливости. Попавши на политическую арену среди оскорбительныхъ преній и безцеремонныхъ противорѣчій, сдѣлавшись жертвой ненавистныхъ инсинуацій, непрерывныхъ клеветъ и открытыхъ нападеній, они тотчасъ выходятъ изъ себя. Они не только сами экзальтированы, но проникнуты потребностью постояннаго новаго воодушевленія. Имъ мало оглушительныхъ рѣчей, которыя произносятся на ихъ трибунѣ, и они заставляютъ повторять въ залѣ Собранія трогательныя рѣчи, которыя были произнесены Неккеромъ или другими въ городской ратушѣ. Засѣданія всегда начинаются съ чтенія привѣтственныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ, и нерѣдко прерываются депутаціями и процессіями, которыя съ музыкой являются въ залу Національнаго собранія. Оттого эти засѣданія такъ часто представляютъ зрѣлище патріотической оперы, и этой страстью французскихъ законодателей къ театральности пользуются постороннія лица не только для личныхъ цѣлей и рекламъ, но и для политическихъ интригъ. По своему обычаю, Тэнъ выражаетъ свою мысль, — что Національное собраніе все болѣе и болѣе поддавалось увлеченію подъ вліяніемъ возбужденныхъ и политически неразвитыхъ народныхъ массъ, — между прочимъ, въ слѣдующей смѣлой и рельефной метафорѣ, не поддающейся переводу: «Dans се grand banquet national que l’Assemblée croyait conduire, et auquel, portes ouvertes, elle appelait toute la France, elle s’est d’abord enivrée d’un vin noble; mais elle a trinqué avec la populace, et par degrés sous la pression de ses convives, elle est descendue jusqu’aux boissons frelatées et brûlantes, jusqu’à l’ivresse malsaine, et grotesque, d’autant plus grotesque et malsaine qu’elle persiste à se prendre pour la raison».