Послѣдователямъ Руссо и «общественнаго договора» Тэнъ доказываетъ, «что члены государства со всѣми своими предками составляютъ одно національное тѣло и, только благодаря существованію этого организма, они получили возможность жить, размножаться, работать, пріобрѣтать, просвѣщаться и умножать унаслѣдываемый запасъ благоденствія и значенія, которымъ теперь сами пользуются. Потому, не только главный интересъ, но и первый долгъ каждаго гражданина долженъ быть направленъ къ сохраненію и благоденствію этого организма; и потому законъ не долженъ имѣть въ виду выгоду ни меньшинства, ни большинства, а всего общества. Этого основного положенія никто не долженъ нарушать — ни большинство, ни меньшинство, ни собраніе представителей, выбранныхъ народомъ, ни самый народъ, даже если бы онъ былъ единодушенъ». «Пародъ не имѣетъ нрава произвольно распоряжаться общимъ достояніемъ (res publica), рисковать имъ по своей фантазіи, жертвовать имъ ради приложенія извѣстной теоріи или интереса одного класса, даже если бы этотъ классъ былъ самымъ многочисленнымъ, ибо государство принадлежитъ не одному поколѣнію, а составляетъ общее достояніе какъ современныхъ, такъ и всѣхъ прошлыхъ и всѣхъ грядущихъ поколѣній». Каждое поколѣніе есть только временный распорядитель и отвѣтственный хранитель драгоцѣннаго и славнаго наслѣдія, полученнаго отъ предшествовавшаго съ обязанностью передать его въ цѣлости слѣдующему поколѣнію.
Всѣ эти соображенія, высказанныя Тэномъ, нужно признать вполнѣ справедливыми и чрезвычайно полезными, какъ начала, которыми слѣдуетъ руководиться при обсужденіи современныхъ намъ событій, относительно которыхъ мы можемъ быть участниками. Но примѣнимость этихъ началъ къ прошлому Франціи весьма условна. Въ данномъ случаѣ, напр., приходится сказать, что насильственный переворотъ, осуждаемый Тэномъ, былъ въ значительной степени подготовленъ всей предшествующей исторіей Франціи и его успѣху содѣйствовалъ цѣлый рядъ благопріятныхъ условій. У Тэна демократія 1789 года слишкомъ имѣетъ характеръ силы — искусственно и, слѣдовательно, произвольно вызванной. Историкъ относится къ ней, по выраженію одного римскаго трибуна у Ливія о патриціяхъ, «точно она съ неба свалилась», и не имѣетъ корней въ прошедшемъ. Она какъ будто вся создана утопической и отвлеченной теоріей XVIII в. Но эта теорія никогда бы не имѣла такой силы, если бы не выражала собой до извѣстной степени дѣйствительности, подготовленной исторіей. Contrat social не сдѣлался бы кораномъ французской демократіи, если бы не соотвѣтствовалъ ея политическимъ потребностямъ. Французская демократія руководилась теоретической логикой, но потому, что этой логикѣ соотвѣтствовалъ инстинктъ ея страстей.
Далѣе цѣнность вышеприведенныхъ соображеній умаляется тѣмъ, что мы не въ состояніи взвѣсить, насколько при тогдашнихъ условіяхъ королевская власть при старомъ порядкѣ была въ состояніи осуществить необходимыя реформы. Въ возможности этого сомнѣваются даже приверженцы королевской власти и строгіе критики революціи, какъ, напримѣръ, графъ Ривароль, который замѣчаетъ въ своихъ мемуарахъ: «Нѣтъ сомнѣнія, что король даже при помощи дѣльныхъ (bons) министровъ былъ недостаточно могущественъ, чтобы произвести хотя одну изъ великихъ реформъ, которыхъ мы сдѣлались свидѣтелями» {27}.
Нужно также не упускать изъ вида отреченіе отъ власти со стороны самой монархіи, которое, конечно, обусловливалось не одними личными свойствами Людовика XVI — его нерѣшительностью и мнительностью относительно собственнаго права и обязанностей, а какъ бы сознаніемъ немощи тогдашней королевской власти разрѣшить историческій споръ между феодализмомъ и демократіей, — и своей неспособности предупредить или устранить революцію коренною реформой. Этотъ фактъ засвидѣтельствованъ приверженцами монархіи, писателями, сужденіемъ которыхъ Тэнъ въ другихъ вопросахъ такъ часто руководился. Какъ, напримѣръ, рельефно изображена въ мемуарахъ Малуэ эта немощь монархіи: «Правительство, говоритъ онъ, — въ 1789 году обращалось къ цѣлой Франціи и потомъ къ Генеральнымъ штатамъ съ вопросомъ: что же нужно дѣлать? что я могу сдѣлать? чего хотятъ меня лишить, и что мнѣ оставить{28}), «que vent-on retrancher de mon autorité, que m’en laissera-t-on?» Ту же самую мысль выражаетъ Ривароль, когда говоритъ, что съ призваніемъ Генеральныхъ штатовъ государственная власть была какъ бы на время устранена (comme suspendu). Наступило какое-то междуцарствіе, хотя король этого не замѣчалъ (Riv., р. 220).
Разсматривая образъ дѣйствія Національнаго собранія, Тэнъ, какъ мы видѣли, упрекаетъ его въ томъ, что оно слишкомъ руководилось страхомъ и недовѣріемъ къ правительству. Мы не станемъ здѣсь обсуждать вопроса, насколько можно было въ дѣйствительности опасаться, что Людовикъ XVI послѣдуетъ примѣру Карла I и возьмется за оружіе, и другого вопроса, насколько такая попытка имѣла бы успѣхъ, ибо это значило бы вдаваться въ область предположеній. Но необходимо имѣть въ виду фактъ, что демократія 1789 года и Національное собраніе не могли не бояться реакціи и что побѣжденная партія своимъ безтактнымъ поведеніемъ дѣлала все возможное, чтобъ усилить этотъ страхъ {29}). За доказательствомъ мы опять обратимся къ Малуэ, который, напримѣръ, говоритъ, что послѣ 5-го октября огромное число членовъ большинства, не сочувствовавшихъ обороту, который приняли дѣла, не рѣшились, однако, противодѣйствовать ему въ виду раздраженія аристократической партіи; они, напротивъ, полагали, вопреки своему желанію, что ихъ безопасность обусловлена торжествомъ демократической партіи, къ какимъ бы средствамъ она ни прибѣгала.
Вообще, сила событій рѣдко играла такую роль, какъ во время французской революціи, и дѣйствовала такимъ ошеломляющимъ образомъ на всѣ партіи, и эта сила событій имѣла, конечно, не меньше вліянія на характеръ революціи, чѣмъ отвлеченная теорія, которой руководилась демократическая партія. Такое наблюденіе было сдѣлано еще современниками революціи; Малуэ, напримѣръ, возстаетъ противъ заблужденія тѣхъ, которые считали Францію увлеченною революціей и большинство Національнаго собранія мятежниками, и утверждаетъ, что прогрессивный ходъ событій вызвалъ и развилъ общее настроеніе{30}. Въ другомъ мѣстѣ Малуэ обращаетъ вниманіе на то, что притязанія Національнаго собранія все возрастали и что, напримѣръ, временная отмѣна королевской власти до окончанія конституціи была новой доктриной, которую многіе депутаты сочли допустимой (admissible), хотя бы отвергли ее за два мѣсяца передъ тѣмъ.
* * *
Предшествующая характеристика Національнаго собранія служитъ объясненіемъ его дѣятельности. Съ свойственнымъ ему организаторскимъ талантомъ, Тэнъ разбиваетъ обширный, относящійся сюда матеріалъ на двѣ группы: les destractions et les constructions — разрушительную и созидательную дѣятельность Національнаго собранія.
Какъ строгій обличитель недостатковъ стараго порядка, Тэнъ вовсе за него не стоитъ и въ краткой формулѣ устанавливаетъ то, что подлежало немедленной отмѣнѣ. Два основныхъ порока, говоритъ онъ, требовали двухъ реформъ — основанныя на феодальномъ правѣ привилегіи и абсолютизмъ. Поэтому нужно было облегчить невыносимое бремя, лежавшее на большинствѣ населенія вслѣдствіе существованія привилегій, и нужно было подчинить распоряженіе общественнымъ достояніемъ со стороны правительства дѣйствительному и правильному контролю, такъ какъ прежнее правительство смотрѣло на это общее достояніе какъ на свою частную собственность и распоряжалось имъ произвольно и расточительно. Большаго пока было не нужно, и такъ какъ король охотно соглашался на эти реформы, то вся революція могла бы совершиться, но выраженію Артура Юнга, посредствомъ простого голосованія въ Національномъ собраніи (d'un tour de scrutin).
6 Людовикъ XVI
Въ доказательство своей мысли Тэнъ приводитъ извѣстную «декларацію отъ 23 іюня». Онъ ее разсматриваетъ отвлеченно, безъ всякаго отношенія къ тогдашнимъ обстоятельствамъ, анализируетъ ее и приходитъ къ заключенію, что она могла бы быть полезной для Франціи.