Was man von der Minute ausgeschlagen
Bringt keine Ewigkeit zurück.
Французская монархія пропустила время.
Дѣло въ томъ, что всѣ тогдашнія партіи видѣли въ деклараціи 23 іюня начало реакціи и побѣду феодальной придворной партіи надъ либеральнымъ министерствомъ вслѣдствіе того, что Неккеръ отсутствовалъ въ торжественномъ засѣданіи, гдѣ Людовикъ XVI обнародовалъ свою декларацію. Уже этого одного факта, что въ минуту всеобщаго томительнаго ожиданія существенныхъ реформъ королевскій манифестъ явился не залогомъ прогрессивныхъ стремленій правительства, а признакомъ его наклонности къ реакціи — уже этого факта было достаточно, чтобы внушить всеобщее недовѣріе къ нему. Не только поклонники новаго демократическаго принципа, но и приверженцы либеральной монархіи и даже умѣренные сторонники стараго порядка, какъ маркизъ де-Феррьеръ осуждали декларацію и оправдывали образъ дѣйствія Національнаго собранія, которое не обратило вниманія на нее. Они находили, что декларація запоздала, что обнародованіе ея было произведено безтактно и при оскорбительной обстановкѣ и что она была пагубна по своимъ послѣдствіямъ. Всѣ эти упреки легко подтвердить отзывами, заимствованными изъ записокъ современниковъ, стоявшихъ на сторонѣ короля противъ революціи.
Относительно того, что декларація запоздала, монархистъ графъ Ривароль совершенно согласенъ съ Бальи, защитникомъ Національнаго собранія и демократіи. — Бальи сообщаетъ свой разговоръ съ однимъ изъ министровъ, который его спросилъ нѣсколько дней спустя послѣ 23 іюня: «Почему же Національное собраніе не довольно? Если бы король издалъ 10 лѣтъ тому назадъ подобную декларацію, развѣ она не была бы принята съ восторгомъ?» — «Да, конечно, — отвѣтилъ Бальи, — 10 лѣтъ тому назадъ!». Такой же вопросъ ставитъ себѣ въ своихъ мемуарахъ Ривароль и объясняетъ плохой успѣхъ деклараціи прежде всего тѣмъ, что она появилась слишкомъ поздно: «Для дѣйствій людскихъ существуетъ такая же пора, какъ и для дѣйствій природы: шестью мѣсяцами раньше эта декларація была бы принята какъ величайшее благодѣяніе, когда-либо оказанное государемъ своему народу». На внѣшнюю обстановку засѣданія жалуется маркизъ де-Феррьеръ, сравнивая ее съ ненавистными для французовъ мѣрами, которыми старая королевская власть устраняла оппозицію парламентовъ (la séance royale offrit l'odieux appareil d'un lit de justice). Но оскорбительны были не только внѣшніе пріемы: оцѣпленіе зданія Генеральныхъ штатовъ войсками, предпочтеніе, оказанное привилегированнымъ депутатамъ, которыхъ впередъ впустили въ залу, тогда какъ депутаты третьяго сословія должны были долгое время ожидать у дверей подъ дождемъ; — болѣе оскорбительный вызовъ заключался въ самой мысли покончить все дѣло о преобразованіи государства однимъ королевскимъ манифестомъ послѣ того, какъ правительство заявило о своей несостоятельности, обратилось за совѣтами и указаніями ко всему французскому народу и собрало вокругъ себя его представителей. Эту мысль проводитъ между прочимъ Ривароль: «Другая причина неуспѣха деклараціи, — говоритъ онъ, — заключалась въ томъ, что король, собравши Генеральные штаты и явившись среди нихъ, чтобы самому покончить ихъ дѣло, не могъ нанести болѣе чувствительнаго оскорбленія (affront) столькимъ лицамъ, высланнымъ со всѣхъ сторонъ государства, чтобы дать намъ хорошіе законы. Этотъ поступокъ короля раздражалъ самолюбіе, обличалъ тщетность столькихъ засѣданій, до тѣхъ поръ происходившихъ, и сводилъ Собраніе къ совершенному ничтожеству въ глазахъ націи».
10 Малуэ
Это соображеніе заставило и Малуэ, самаго разсудительнаго изъ членовъ Національнаго собранія, осуждать королевскую декларацію въ письмѣ къ своимъ избирателямъ. «Я не одобрялъ ни королевскаго засѣданія, ни его цѣли (objet), ни его повелительной формы; въ моихъ глазахъ этимъ былъ нанесенъ ущербъ какъ правамъ народа, такъ и королевскому авторитету, и я былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ принимать декларацію».
Послѣ королевскаго засѣданія, — говоритъ Малуэ далѣе, — депутатамъ третьяго сословія не было другого выбора, какъ настаивать на постановленіи 17 іюня, то-есть не расходиться до осуществленія конституціи. «Въ подобную великую минуту нечего было колебаться изъ-за соображенія, присоединятся ли къ намъ депутаты другихъ сословій или нѣтъ; нашимъ долгомъ было дать Франціи конституцію {31}.
Практическая безплодность деклараціи 23 іюня еще болѣе обнаруживается въ малодушіи и близорукости королевскаго правительства во время и послѣ задуманнаго ими переворота. Если это правительство рѣшилось предупредить конституцію, которая исходила бы отъ Національнаго собранія, и октроировать Франціи конституцію, то прежде всего необходимо было приготовить планъ дѣйствія и средства его осуществленія; нужно было имѣть въ виду, какимъ способомъ сломить сопротивленіе тѣхъ, которые желали реформъ, а не революціи. Но у двора не было ни плана, ни средствъ къ энергическому образу дѣйствій. Когда Людовику XVI пришли сказать, что депутаты третьяго сословія не разошлись, какъ имъ было приказано, изъ залы засѣданій, онъ отвѣтилъ съ видомъ человѣка, которому все это надоѣло и который желаетъ только, чтобы его оставили въ покоѣ: «Ну, и пусть они тамъ сидятъ», а когда вечеромъ въ тотъ же день населеніе Версаля стало волноваться и толпиться по улицамъ, сторонники монархическаго переворота забыли о войскѣ, которымъ они оцѣпили депутатовъ, и не придумали ничего лучшаго, какъ броситься къ Неккеру и упросить его примириться съ дворомъ, а это значило — принести въ жертву королевскую декларацію.
Такимъ образомъ, декларація 23 іюня была обречена на гибель не одними противниками ея, но и самими ея виновниками. Мало того, послѣдніе этимъ окончательно погубили то дѣло, которое они взялись защищать. Они вызвали открытый разрывъ между Національнымъ собраніемъ и королевскимъ авторитетомъ, поставили въ полный антагонизмъ принципы народовластія и монархіи, связали судьбу послѣдней съ участью привилегированныхъ сословій и дали Національному собранію новый поводъ узурпировать власть и усилить свои притязанія. Это одинаково ясно было сознано какъ сторонниками демократической узурпаціи, такъ и противниками ея. «Вотъ что выиграло министерство, — восклицаетъ Бальи, — этой странной сценой. Оно лишь заставило націю еще разъ осуществить на дѣлѣ свою верховную власть (un nouvel acte de souveraineté) и разрѣшить торжественнымъ способомъ столкновеніе властей въ пользу народа». А Ривароль заканчиваетъ свои размышленія о грустномъ исходѣ столкновенія между привилегированными штатами и третьимъ сословіемъ латинскимъ стихомъ: Arma tenenti omnia dat, qui justa negat{32}.
Изъ всего этого видно, что разсмотрѣніе историческихъ обстоятельствъ, при которыхъ была дана декларація 23 іюня, придаетъ вопросу о возможномъ значеніи ея, которому Тэнъ посвятилъ исключительно свое вниманіе, чисто теоретическій характеръ. Но для большей полноты критики мы послѣдуемъ за Тэномъ въ разсмотрѣніи вопроса; дѣйствительно ли удовлетворяла эта декларація всѣмъ законнымъ потребностямъ французскаго общества въ 1789 году, и дѣлала ли она, такимъ образомъ, революцію совершенно излишней?
Если мы для этого обратимся къ содержанію деклараціи, то увидимъ, что король ограничилъ свою власть, поставивъ обложеніе народа податями и заключеніе новыхъ займовъ въ зависимость отъ согласія постоянныхъ Генеральныхъ штатовъ, соглашался на совмѣстныя засѣданія трехъ штатовъ въ одномъ общемъ собраніи, и отказывался отъ многихъ злоупотребленій стараго порядка, — напримѣръ, произвольныхъ административныхъ наказаній, и выражалъ желаніе, чтобы всѣ податныя привилегіи были отмѣнены. Эта сторона деклараціи была, конечно, способна въ свое время вполнѣ удовлетворить французское общество. Если бы такія реформы были провозглашены Людовикомъ XV, или даже Людовикомъ XVI въ началѣ его царствованія, то онѣ превзошли бы всѣ ожиданія населенія и сдѣлали бы надолго Францію образцомъ политическаго прогресса для всѣхъ державъ европейскаго материка. Но въ 1789 году рѣчь шла не только о политическихъ реформахъ, а объ отмѣнѣ феодальнаго строя въ государствѣ, а именно этотъ феодальный строй королевская декларація желала сохранить, признавая его существеннымъ основаніемъ государственнаго порядка{33}. Контроль надъ финансами долженъ былъ принадлежать не представителямъ націи, а по прежнему и въ равной степени депутатамъ трехъ сословныхъ корпорацій или штатовъ: — народа, церкви и дворянства. Такой порядокъ вещей нельзя сравнивать, какъ это дѣлаетъ Тэнъ, съ англійской конституціей, гдѣ аристократіи предоставлена особая палата, и распоряженіе финансами находится исключительно въ рукахъ представительства. Во Франціи же депутатамъ третьяго штата предоставлялся только одинъ голосъ противъ двухъ, которые должны были принадлежать двумъ самостоятельнымъ корпораціямъ — церкви и дворянству. Такимъ образомъ, дворянство участвовало бы въ управленіи страной не посредствомъ аристократическаго наслѣдственнаго сената, какъ въ Англіи, а въ феодальномъ смыслѣ, въ качествѣ шляхетскаго, обособленнаго сословія, которое могло произвольно противопоставить свое «не позволимъ» и волѣ монарха и требованіямъ націи. Дѣло ухудшалось особенно тѣмъ, что король своей деклараціей предоставилъ въ исключительное вѣдѣніе привилегированныхъ штатовъ вопросъ объ отмѣнѣ или преобразованіи ихъ политическихъ и гражданскихъ привилегій {34}).