Однимъ словомъ, 23 іюня вопросъ шелъ о томъ, оставаться ли Франціи феодальной монархіей, или превратиться въ государство въ современномъ смыслѣ этого слова, и конечно, интересъ къ этому вопросу долженъ былъ вытѣснить всѣ второстепенныя соображенія о пользѣ предложенныхъ королемъ реформъ. И такъ, существенный недостатокъ деклараціи 23 іюня и главная причина ея практической непригодности заключались въ томъ, что она хотѣла сохранить въ устройствѣ государственной власти феодальный характеръ.
Но, признавая оплошность и ошибки правительства Людовика XVI, нужно однако по справедливости сказать, что не оно виновато въ неуспѣшности попытки ввести во Франціи конституціонный образъ правленія, не оно отвѣтственно за то, что реформа исказилась въ революцію и Франція вмѣсто благъ парламентской свободы получила терроръ и военную диктатуру. Виноваты во всемъ этомъ депутаты перваго созыва, виноваты своей маніей величія, находившей оправданіе для себя въ модной теоріи народовластія. Эта манія величія обнаружилась у нихъ при первой встрѣчѣ съ королевскимъ правительствомъ. Бальи свидѣтельствуетъ въ своихъ мемуарахъ, что депутаты приходили въ негодованіе отъ офиціальныхъ фразъ въ деклараціи 23 іюня, которыя они годъ тому назадъ находили бы вполнѣ естественными — напр. — «благодѣянія, которыя король предоставляетъ своему народу» и т. п.{35}.
Эта щепетильность была лишь признакомъ крайняго самомнѣнія и такихъ притязаній, которыя исключали какую либо возможность совмѣстнаго дѣйствія или компромисса съ королевскимъ правительствомъ. Когда въ упомянутомъ разговорѣ съ однимъ изъ министровъ Бальи сказалъ, что Франція удовольствовалась бы королевской деклараціей, если бы она появилась десятью годами раньше, а министръ спросилъ: «Чего же хочетъ Національное собраніе?» — президентъ этого Собранія далъ многозначительный отвѣтъ: «Elle veut faire et non pas que vous fassiez». Это значитъ, что Національное собраніе не довольствовалось ролью законодательнаго органа, а хотѣло одно всѣмъ управлять — это значило: «Исполнительная власть (монархія) да покорится законодательной» (депутатамъ). И это было сказано въ странѣ монархической по своимъ преданіямъ и по всему своему государственному строю. И немногія только свѣтлыя головы въ Національномъ собраніи, тѣ, которыя были не просто теоретиками, въ родѣ Бальи, а политиками, то-есть людьми, способными понимать потребности государства, какъ напримѣръ, Мирабо, — съ ужасомъ прозрѣвали будущее. Можно сказать, что какъ первымъ, такъ и послѣднимъ словомъ Мирабо въ его политической дѣятельности былъ протестъ во имя монархіи противъ самодержавія депутатовъ подъ покровомъ идеи народовластія. Бъ самомъ началѣ революціи Мирабо рискнулъ своей популярностью и всей своей политической будущностью, когда возсталъ противъ провозглашенія палаты третьяго сословія Національнымъ собраніемъ — и еще незадолго передъ своей смертью онъ заявлялъ, что эта узурпація была причиною всего зла (l’origine du mal) и что ошибка депутатовъ состояла въ томъ, что они захотѣли управлять королемъ, вмѣсто того, чтобы управлять посредствомъ его (gouverner le roi au lieu de gouverner par lui).
* * *
При разсмотрѣніи разрушительной дѣятельности Національнаго собранія Тэнъ прежде всего критикуетъ его образъ дѣйствій по отношенію къ аристократіи. Мы должны различать въ этой критикѣ двѣ части. Та, которая относится къ отмѣнѣ гражданскихъ послѣдствій феодализма, вполнѣ справедлива. Развязывая феодальныя отношенія между сеньёромъ и вассаломъ, помѣщикомъ и крестьяниномъ, землевладѣльцемъ и арендаторомъ, Національное собраніе поспѣшило разрубить гордіевъ узелъ; — оно произвело не реформу, а революцію; принесло въ жертву отверченному принципу частный интересъ, собственность и справедливость. Оно не поступило, какъ «Савоя въ 1771, какъ Англія въ 1845, какъ Россія въ 1861 году, — не пришло на помощь бѣднымъ, не разоряя богатыхъ», оно не осуществило свободы безъ насилій надъ собственностью, не примирило интересы и классы. Оно ничего не сдѣлало, чтобы облегчить соглашеніе между сторонами и уплату долга, основаннаго на феодальномъ правѣ, «не установило ни спеціальныхъ посредниковъ, ни кредитныхъ банковъ, ни системы срочнаго выкупа».
Послѣдствія этой оплошности также очень вѣрно представлены: большинство провинціальнаго дворянства разорено окончательно и даже лишилось насущнаго хлѣба; ибо главный его доходъ состоялъ въ сеньёріальныхъ оброкахъ, которые оно получало за землю, сданную въ вѣчное пользованіе; 123 милліона франковъ ежегоднаго дохода, то-есть два съ половиною милліарда капитала, или 5 милліардовъ франковъ по нынѣшней ихъ стоимости, перешли такимъ способомъ изъ рукъ собственниковъ въ руки чиншевиковъ, частью какъ подарокъ, сдѣланный имъ Національнымъ собраніемъ, частью по винѣ этого собранія, которое равнодушно смотрѣло на неплатежъ признанныхъ имъ обязательствъ. Все это совершенно справедливо, нужно только имѣть въ виду, что Національное собраніе было безсильно регулировать мирную и справедливую развязку феодальныхъ отношеній. Уничтоживъ королевскую власть, Національное собраніе оставило Францію безъ правителя — добычей полной анархіи, такъ какъ оно само не имѣло средствъ держать массы въ повиновеніи закону.
Не такъ легко согласиться съ Тэномъ тамъ, гдѣ онъ говоритъ о политическомъ положеніи французскаго дворянства, созданномъ декретами 1789 года. И здѣсь встрѣчаются удачныя мѣста, напримѣръ, то, гдѣ Тэнъ говоритъ о значеніи, которое можетъ имѣть въ политической жизни аристократія, благодаря независимости своего положенія, и о пользѣ, которую она можетъ принести народу, даже при демократическомъ строѣ государства.
Аристократія, — восклицаетъ Тэнъ, — подчиненная общему праву, — великое благо, когда она занята, и особенно когда ею пользуется государство сообразно съ ея способностями; въ доказательство этой мысли онъ удачно сравниваетъ общественную и политическую дѣятельность англійской аристократіи съ паразитами абсолютной демократіи, такъ называемыми politicians Соединенныхъ Штатовъ, и въ виду этого называетъ аристократію самымъ драгоцѣннымъ разсадникомъ, изъ котораго нація можетъ набирать своихъ государственныхъ дѣятелей (hommes d'État){36}.
Безпристрастнымъ наблюдателемъ является Тэнъ и тогда, когда рисуетъ трудное, унизительное положеніе родовой аристократіи при господствѣ крайней демократіи. «Если знатность, родовое богатство, достоинство характера и во внѣшнихъ пріемахъ вызываютъ лишь недоброжелательство со стороны толпы, если для того, чтобы получить ея голосъ, надо жить за панибрата съ избирательными маклерами слишкомъ грязнаго свойства, если наглое шарлатанство, вульгарное разглагольствованіе и подлая лесть — единственныя средства, чтобъ набрать голоса — въ такомъ случаѣ, какъ нынѣ въ Соединенныхъ Штатахъ или какъ нѣкогда въ Аѳинахъ (и — къ сожалѣнію приходится прибавить — «какъ нынѣ во Франціи»), аристократія удаляется въ частную жизнь и скоро впадаетъ въ праздность». И такимъ образомъ пропадаетъ даромъ одна изъ самыхъ великихъ силъ въ государствѣ: «самый лучшій и богатый результатъ прошлаго, самый обширный складъ матеріальнаго и нравственнаго капитала остается непроизводительнымъ». Но читатель Тэна будетъ въ большомъ недоумѣніи, когда захочетъ сдѣлать изъ всего этого практическій выводъ по отношенію къ событіямъ 1789 года. Неужели самое благопріятное разрѣшеніе вопроса о французской аристократіи заключалось, какъ, повидимому, полагаетъ Тэнъ, въ королевской деклараціи 23 іюня, сохранявшей за дворянствомъ положеніе шляхетскаго сословія съ особеннымъ правомъ veto въ государствѣ? Правда, Національное собраніе отвергло не только это предложеніе, но и прочія, болѣе либеральныя, комбинаціи, имѣвшія въ виду создать во Франціи наслѣдственное пэрство или верхнюю палату; но, спрашивается, годилась ли бы французская аристократія въ 1789 году для той роли, которую имѣетъ для нея въ виду Тэнъ? Онъ въ этомъ не сомнѣвается и приводитъ въ доказательство, что философія XVIII вѣка распространялась именно посредствомъ высшаго класса, что никогда не было болѣе либеральной, болѣе гуманной, болѣе склонной къ полезнымъ реформамъ аристократіи. Относительно же провинціальныхъ дворянъ Тэнъ ссылается на слова маркиза де-Феррьера, что, недовольные дворомъ и министрами, они были большею частью демократами{37}.