* * *
Суровый отзыв Тэна о первой французской конституціи не преувеличенъ. Уже многіе изъ ея современниковъ судили о ней подобнымъ образомъ. Женевецъ Дюмонъ, близкій человѣкъ графу Мирабо, сказалъ о ней, что она настоящее чудище. Въ ней слишкомъ много монархіи для республики и слишкомъ много республики для монархіи. А американецъ Моррисъ писалъ: «Общее и почти универсальное убѣжденіе таково, что эта конституція непримѣнима. Отъ перваго до послѣдняго, ея составители осуждаютъ ее. Съ каждымъ днемъ становится все очевиднѣе, что новая конституція никуда не годится».
Но сужденіе Тэна о первой конституціи имѣетъ то преимущество, что основано на тщательномъ изслѣдованіи современнаго ей состоянія Франціи и вся третья книга перваго тома его исторіи революціи подъ заглавіемъ — la constitution appliquée — представляетъ собою обширный документальный комментарій къ вышеприведенному отзыву; 94 картона въ національномъ архивѣ Франціи исчерпаны имъ и послужили ему матеріаломъ для изображенія умственнаго и нравственнаго состоянія народныхъ массъ Франціи въ эпоху революціи.
Освобожденіе отъ всякой власти и провозглашеніе либеральныхъ принциповъ вызвали у импульсивныхъ и сангвиническихъ потомковъ древнихъ галловъ, «жадныхъ до новшества», шумное ликованіе и нескончаемый рядъ празднествъ и торжествъ, во время которыхъ общее радостное чувство и единодушіе высказывались въ самыхъ демонстративныхъ братаніяхъ. Старая рознь и вражда были забыты: въ одномъ мѣстѣ ксендзъ и пасторъ обнимаются у алтаря; въ другомъ «честь принести присягу въ вѣрности конституціи во главѣ народа возлагается на двухъ стариковъ 93 и 94 лѣтъ, изъ которыхъ одинъ былъ дворяниномъ и полковникомъ національной гвардіи, другой простымъ крестьяниномъ. Братаются не только люди разныхъ вѣроисповѣданій и сословій, но также общины и провинціи.
Всякій провинціальный антагонизмъ исчезъ, анжуйцы и бретонцы извѣщаютъ другъ друга, что они не хотятъ быть ни анжуйцами ни бретонцами, а хотятъ быть французами. Во имя этой патріотической идеи происходятъ по всей Франціи обширныя братанія (fédérations) общинъ. Началось это въ южной Франціи: Близъ Баланса 29 ноября 1789 г. 12.000 національныхъ гвардейцевъ съ обоихъ береговъ Роны клянутся другъ другу, что «навсегда будутъ пребывать въ единеніи, будутъ защищать свободный пропускъ съѣстныхъ припасовъ и законы, издаваемые Національнымъ собраніемъ». Такія братанія стали повторяться въ другихъ провинціяхъ и къ лѣту, къ годовщинѣ взятія Бастиліи, назрѣла мысль о всеобщемъ братаніи всѣхъ французовъ. Въ этотъ день должна была происходить демонстрація братанія въ главномъ мѣстечкѣ каждаго дистрикта, каждаго департамента и всего королевства. Для послѣдней цѣли ровное Марсово поле было обращено въ амфитеатръ и въ теченіе семи дней 200.000 парижанъ всякаго возраста, пола и состоянія, офицеры и солдаты, монахи и актеры, школьники и учителя, франты и босяки, свѣтскія дамы и торговки, рабочіе всякаго мастерства, крестьяне изъ всей округи копали и возили въ тачкахъ землю. Въ назначенный день на Марсовомъ полѣ собралось 14.000 національной гвардіи изъ провинцій, до 12.000 представителей войска и флота и національная гвардія Парижа — 160.000 зрителей на насыпанныхъ холмахъ и еще большая толпа на сосѣднихъ высотахъ Шальи и Пасси. Въ присутствіи короля всѣ встаютъ и клянутся въ вѣрности націи, закону, королю и конституціи. А при залпахъ артиллеріи, извѣщающихъ о торжественномъ моментѣ, парижане, оставшіеся дома, мужчины, женщины, дѣти поднимаютъ руки и, обращаясь лицомъ къ Марсову полю, восклицаютъ, что и они присягаютъ.
11 Работы на Марсовомъ полѣ для годовщины взятія Бастиліи.
«Душа изнемогаетъ подъ тяжестью сладкаго упоенія при видѣ цѣлаго народа, возвратившагося къ кроткимъ чувствамъ первобытнаго братства» и французы, прибавляетъ къ этому Тэнъ, болѣе веселые, болѣе дѣти, чѣмъ теперь, предаются безъ задней мысли своимъ инстинктамъ общественности, симпатіи и экспансивности.
Въ этомъ состояніи возбужденія не отличаютъ фразъ отъ искренности, лжи отъ правды, парада отъ серьезнаго дѣла. Федерація становится оперой, которая разыгрывается на улицѣ. Въ Безансонѣ при возвращеніи федератовъ изъ Парижа съ знаменемъ свободы ихъ встрѣчаютъ сотни «молодыхъ гражданъ» отъ 12 до 14 лѣтъ, въ національныхъ мундирахъ съ саблей въ рукахъ. Три дѣвочки отъ 11 до 13 лѣтъ и два мальчика 9 лѣтъ произносятъ каждый «пламенную рѣчь, дышащую патріотизмомъ», затѣмъ дѣвица 14 лѣтъ, возвышая голосъ и указывая на знамя, привѣтствуетъ въ своей рѣчи по очереди Собраніе, депутатовъ, національную гвардію, мэра, коменданта — и сцена заканчивается баломъ.
Таковъ обычный конецъ: вездѣ мужчины и женщины, дѣти и взрослые, простолюдины и господа, начальники и подчиненные пляшутъ, какъ въ послѣднемъ актѣ театральной пасторали. «Въ Парижѣ», пишетъ очевидецъ, «я видѣлъ кавалеровъ ордена св. Людовика и аббатовъ, пляшущихъ на улицѣ съ представителями своего департамента. На Марсовомъ полѣ въ день федераціи, несмотря на дождь, который льетъ ручьями, первые пришедшіе начинаютъ плясать; слѣдующіе присоединяются къ нимъ и образуютъ хороводъ, захватывающій половину Марсова поля. Триста тысячъ зрителей отбиваютъ ладошами тактъ. И въ послѣдующіе дни пляшутъ по улицамъ и на Марсовомъ полѣ.
«Въ Турѣ на подобномъ праздникѣ около 4 часовъ вечера офицеры и солдаты въ перемежку, подъ вліяніемъ невольнаго припадка безумной веселости, начинаютъ бѣгать но улицамъ съ саблями на-голо, другіе пляшутъ съ криками: «да здравствуетъ король! да здравствуетъ народъ!», бросая вверхъ шляпы и заставляя плясать съ ними всѣхъ встрѣчныхъ. Не станемъ описывать всѣ ихъ проказы, но отмѣтимъ отзывъ очевидца: никто при этомъ не былъ оскорбленъ и избитъ, хотя почти все было пьяно».
Однако не всегда это дикое веселье проходило такъ безобидно. Въ Орлеанѣ, послѣ того, какъ національная милиція плясала, вечеромъ на городской площади, множество добровольцевъ бѣгали по городу съ барабаннымъ боемъ и крича, что есть мочи, что нужно уничтожить аристократію, повѣсить на фонарѣ поповъ и аристократовъ. Они врываются въ кофейни съ бранью, выгоняютъ оттуда публику и забираютъ проходящаго мимо дворянина за то, что онъ не кричалъ такъ громко, какъ они, и на ихъ ладъ. Они его едва не повѣсили.
Таковъ, — говоритъ Тэнъ, — плодъ чувствительности и философіи XVIII вѣка; люди думали, что для учрежденія на землѣ идеальнаго общества, чтобы утвердить на землѣ свободу, справедливость и счастье, достаточно сердечнаго порыва и волевого напряженія. Они испытали этотъ сердечный порывъ и сдѣлали все, къ чему были способны, т. е. проявили цѣлый потокъ увѣреній и фразъ, показное братство, накипь чувствъ, которыя выдыхаются по мѣрѣ ихъ обнаруженія.
Такимъ образомъ чувствительность и философствованіе XVIII вѣка заключились веселіемъ, которое продолжалось только нѣсколько дней и послѣ котораго наступило деспотическое царство грубыхъ инстинктовъ. Нельзя безнаказанно увѣрять людей, что для нихъ наступилъ милленіумъ; — они тотчасъ хотятъ имъ насладиться и не выносятъ разочарованія въ своихъ ожиданіяхъ. Вслѣдствіе этого Франція представляла странное зрѣлище въ теченіе трехъ лѣтъ, слѣдовавшихъ за взятіемъ Бастиліи. Всѣ рѣчи были преисполнены филантропіей и всѣ законы отмѣчены симметріей; всѣ же дѣйствія отличались насиліемъ и произволомъ, и въ жизни господствовала полная безурядица; издали Францію можно было принять за царство философіи, — вблизи же она представляла варварское распаденіе (dislocation) карловингской эпохи.