Между доказательствами, приводимыми Тэномъ въ пользу своего мнѣнія, что французское дворянство часто бывало вынуждено эмигрировать, заслуживаетъ особеннаго вниманія тотъ фактъ, что при первомъ извѣстіи объ обнародованіи новой конституціи въ 1791 году эмигранты начали возвращаться такими толпами, что, напримѣръ въ Труа, въ теченіе — нѣсколькихъ дней не хватало почтовыхъ лошадей для возвращавшихся изъ заграницы. Но усилившаяся при Законодательномъ собраніи анархія вызвала новую эмиграцію.
Тэнъ говоритъ, что самодержавная демократія поступила съ дворянствомъ, какъ Людовикъ XIV — съ протестантами. Въ обоихъ случаяхъ угнетаемые представляли собою отборную часть общества (unе élite). Въ обоихъ случаяхъ ихъ принуждали покинуть отечество и карали за эмиграцію. Въ обоихъ случаяхъ кончили тѣмъ, что конфисковали ихъ имущество и казнили тѣхъ, кто давалъ имъ пристанище. Въ обоихъ случаяхъ ихъ довели систематическимъ преслѣдованіемъ до мятежа, и новый демократическій фанатизмъ не уступалъ прежнему — клерикальному. Когда въ первые мѣсяцы Законодательнаго собранія усилилась эмиграція, одинъ депутатъ воскликнулъ, торжествуя: «Тѣмъ лучше, Франція очищается». Такимъ образомъ, подобно тому, какъ духовная аристократія была нѣкогда истреблена во имя однообразія вѣры, такъ во время революціи общественная аристократія, была скошена во имя равенства и въ другой разъ абсолютный принципъ вонзалъ свое лезвіе въ живое общество.
Но революціонное правительство подъ вліяніемъ своего доктринерства совершило еще другую политическую ошибку, еще болѣе роковымъ образомъ отразившуюся на дальнѣйшей судьбѣ французскаго народа. Оно положило начало глубокому разладу между французскимъ народомъ и его духовенствомъ. Никогда еще это духовенство послѣ XV вѣка не было такъ проникнуто національнымъ духомъ, какъ въ началѣ революціи, особенно сельское духовенство, выходившее изъ крестьянскаго сословія. Но Національное собраніе само создало то препятствіе, которое не дозволило большинству духовенства, желавшему сохранить вѣрность своей церкви, стать на сторону новаго порядка. Тѣмъ не менѣе это большинство переносило свое тяжелое положеніе съ великодушіемъ и смиреніемъ, и не оппозиція духовенства, а деспотизмъ и произволъ новыхъ демократическихъ властей, — а съ другой стороны — фанатизмъ, корысть и подозрительность народной массы вызвали такое гоненіе противъ духовенства, которое напоминаетъ времена христіанскаго мученичества. Интересно изображеніе у Тэна тѣхъ внутреннихъ противорѣчій, которыя въ то время переживали французскіе крестьяне и которыя становились новой причиной смутъ и гоненій противъ священниковъ. Крестьяне успѣли въ теченіе 1791 года накупить церковныхъ имуществъ на 1.346 милліоновъ франковъ, и имъ помогли при этомъ отсрочки платежей, допущенныя Національнымъ собраніемъ, и пониженіе ассигнацій, Но когда произошла схизма въ средѣ духовенства и тысячи священниковъ, не хотѣвшихъ присягнуть новой конституціи изъ-за включеннаго въ нее церковнаго устава, лишились своихъ мѣстъ, — религіозная совѣсть крестьянъ взволновалась. Крестьянинъ не хочетъ обращаться къ новому присягнувшему священнику, который введенъ жандармомъ во владѣніе приходомъ. Кредитъ этихъ признанныхъ закономъ священниковъ ежедневно падаетъ подобно ассигнаціямъ, и вотъ причина народныхъ волненій во многихъ департаментахъ и глухой вражды противъ новыхъ порядковъ, вражды, которую господствующая партія приписываетъ интригамъ духовенства. Крестьянинъ вѣритъ, что дѣйствительны только тѣ требы, которыя совершались его прежнимъ священникомъ; онъ, а еще болѣе его семья, привыкли причащаться къ пасхѣ — эту расплату съ совѣстью нельзя отсрочить подобно денежной расплатѣ — и вотъ крестьянинъ отыскиваетъ своего прежняго священника, и когда тотъ отказываетъ ему изъ послушанія закону, крестьянинъ старается силой вынудить отпущеніе своихъ грѣховъ, какъ онъ вынудилъ у сеньёра квитанціи по своимъ денежнымъ обязательствамъ.
Но схизма приводитъ еще другимъ путемъ къ смутамъ террористическаго характера. Если въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ и даже въ цѣлыхъ департаментахъ, въ Бретани, Вандеѣ, въ Эльзасѣ населеніе стоитъ за прежнихъ священниковъ, то большинство общинъ, наоборотъ, относится со злобою къ людямъ, которые брезгаютъ новой конституціей. Они враги народа, измѣнники — не только священники, отказавшіеся отъ присяги, но и всѣ тѣ, кто остается имъ вѣрнымъ. Отсюда самыя дикія насилія противъ нихъ. Изъ Кана, напр., часть національной гвардіи выступаетъ съ заряженными ружьями и пушками противъ сосѣдней общины Верзонъ, потому что тамъ служитъ обѣдню неприсягнувшій священникъ и изъ Кана многіе посѣщаютъ его обѣдню. Слѣдовательно Верзонъ гнѣздо контръ- революціонеровъ. И вотъ толпа изъ Кана врывается въ дома, забираетъ 15 человѣкъ, заподозрѣнныхъ въ ортодоксіи, между ними женщины и дѣвушки, обрѣзываетъ имъ волосы, бьетъ ихъ прикладомъ и, привязавъ къ пушкѣ, ведетъ въ Канъ. При этомъ, конечно, въ домахъ все перебито и переломано; бочки вина разбиты, бѣлье, деньги и посуда раскрадены. Въ Ліонѣ, въ день пасхи, въ 6 часовъ утра толпа, запасшаяся кнутами, нападаетъ на выходящихъ отъ обѣдни женщинъ, повергаетъ ихъ на земь, рветъ съ нихъ одежду и бросаетъ ихъ окровавленными, полумертвыми. — Этотъ способъ потѣшаться до такой степени входитъ въ моду, что даже въ Парижѣ дамы, посѣщающія ортодоксальную мессу, принимаютъ особыя предосторожности. Образуются шайки изъ хулигановъ и заклейменныхъ рецидивистовъ, величающія себя «исполнительной властью и врывающіяся въ дома гражданъ заподозрѣнныхъ въ «антигражданскомъ настроеніи», въ нихъ все расхищаютъ и хорошо еще, если пощадятъ жизнь хозяина,
Мало-по-малу злоба противъ неприсягающихъ священниковъ становится заразительной, охватываетъ все населеніе цѣлыхъ департаментовъ, становится національнымъ вопросомъ. Въ простолюдинѣ просыпается закоренѣлый фанатизмъ. Онъ хочетъ принудить къ присягѣ уклоняющихся отъ нея, закрыть ихъ часовни, привести всю волость или округу къ однообразію въ вѣрѣ. То, къ чему стремилась въ XVI и въ XVII вѣкахъ абсолютная королевская власть съ помощью драгонадъ, становится цѣлью дикой толпы, которая сама прикладываетъ къ дѣлу руки, не забывая своей выгоды, ибо она не хочетъ даромъ работать на народъ и, какъ потомъ сентябрьскіе убійцы, требуетъ и сама захватываетъ свою мзду.
Таковы были практическіе плоды конституціи, выработанной Учредительнымъ собраніемъ, начавшимъ свою дѣятельность при такихъ ликованіяхъ и общихъ надеждахъ.
Между тѣмъ наступилъ конецъ этой дѣятельности. Въ виду бунта на Марсовомъ полѣ 17 іюля Собраніе опомнилось и рѣшилось исправить конституцію, усилить въ ней правительственную власть. Но было поздно. Собраніе утомилось, утратило авторитетъ и правые, вѣрные своей близорукой политикѣ, вмѣсто того, чтобы поддержать образумившихся радикаловъ, мѣшали исправленію конституціи, имъ ненавистной. Собранію пришлось ограничиться при пересмотрѣ самыми незначительными поправками. 14 сентября 1791 года король прибылъ въ Собраніе, чтобы лично заявить о принятіи имъ навязанной ему конституціи. Самая обстановка этой знаменательной исторической сцены обнаружила всю несостоятельность и внутреннюю ложь этой несообразной политической затѣи — конституціи, представлявшей какую-то нескладную амальгаму монархіи и народовластія (démocratie royale). При входѣ короля Собраніе поднялось съ мѣстъ, но привѣтствовало его молчаніемъ. Престола не было, а налѣво отъ президентскаго было поставлено другое кресло для короля. Людовикъ при видѣ кресла смутился, однако, началъ произносить, стоя, формулу присяги; но замѣтивъ, что депутаты сѣли, поблѣднѣлъ и, сидя, закончилъ свою присягу. Собраніе привѣтствовало его кликомъ vive le roi, а президентъ собранія поздравилъ его съ прекраснѣйшей короной на цѣломъ свѣтѣ, подносимой ему любовью и довѣріемъ французовъ и обезпеченной тѣмъ, что Франція всегда будетъ нуждаться въ наслѣдственной монархіи{48}.