При такой постановкѣ вопроса Тэнъ обогатилъ исторію французской революціи новою проблемою, которую онъ самъ и разрѣшилъ. Онъ поставилъ вопросъ о происхожденіи этого новаго психологическаго типа въ исторіи — якобинца… У другихъ историковъ не было рѣчи о такомъ вопросѣ, и если онъ когда-либо возникалъ, то разрѣшался внѣшнимъ образомъ — онъ совпадалъ съ объясненіемъ возникновенія якобинскаго клуба въ Парижѣ и его развѣтвленія по провинціямъ. Тэнъ, усматривающій въ якобинцѣ особый психологическій типъ, ищетъ причины его возникновенія въ общихъ психическихъ свойствахъ человѣка и особыхъ обстоятельствахъ, среди которыхъ онъ очутился благодаря обстановкѣ, созданной революціей 1789 года. Эта попытка заслуживаетъ самаго серьезнаго вниманія всякаго историка, психолога или соціолога; ей посвящена особая глава сочиненія Тэна и одна изъ самыхъ замѣчательныхъ всего сочиненія — «Психологія якобинца».
Тэнъ находитъ корни этого типа въ двухъ душевныхъ свойствахъ, весьма распространенныхъ среди людей — въ чрезмѣрномъ самолюбіи и доктринерствѣ (le raisonnement dogmatique). Такимъ образомъ, корни якобинскаго духа существуютъ вездѣ; вездѣ они кроются въ подпочвенномъ слоѣ общества, оставаясь несокрушимыми. Но вездѣ они сдерживаются общественнымъ строемъ, хотя и стремятся прорваться сквозь ветхое общественное зданіе, которое давить на нихъ всею своею тяжестью. «Когда около двадцати лѣтъ юноша вступаетъ въ жизнь, его разумъ, какъ и его гордость одновременно возмущаются. Во-первыхъ, каково бы ни было то общество, къ которому онъ принадлежитъ по своему рожденію, оно оскорбляетъ своимъ строемъ отвлеченный разумъ, ибо оно построено не законодателемъ-философомъ но простому плану, но цѣлымъ рядомъ чередовавшихся поколѣній, которыя его приноравливали къ своимъ разнообразнымъ и измѣнчивымъ нуждамъ. Во-вторыхъ, какъ бы ни были совершенны учрежденія, законы и нравы этого общества, они возникли безъ его участія; онъ не давалъ на нихъ своего согласія; онъ принужденъ имъ подчиниться и идти, подобно запряженной лошади, въ оглобляхъ, подъ сбруей, которую на него надѣли. Наконецъ, какова бы ни была организація этого общества, молодому человѣку почти всегда предстоитъ играть въ немъ весьма второстепенную роль. При самыхъ либеральныхъ порядкахъ и тамъ, гдѣ верхнія ступени общественной лѣстницы всѣмъ доступны, на пять или шесть человѣкъ повелѣвающихъ приходится 100.000 повинующихся; «хорошо говорить, что у всякаго рекрута въ ранцѣ маршальскій жезлъ: 999 разъ на 1.000 рекрутъ, порывшись въ ранцѣ, скоро приходитъ къ убѣжденію, что его тамъ нѣтъ». Неудивительно, если при такихъ условіяхъ рекрутъ склоненъ протестовать противъ кадровъ, его охватывающихъ, если онъ жадно усвоиваетъ себѣ теорію, предоставляющую ему возможность командовать другими. Какая же это теорія? Это общеизвѣстная, выведенная изъ «Общественнаго договора», теорія непосредственнаго народовластія, въ силу котораго авторитетъ и власть должны принадлежать всякому, кто говоритъ отъ имени народа. Это и есть та теорія, которая была исходнымъ догматомъ якобинства. Нѣтъ доктрины, по словамъ Тэна, которая была бы проще и лучше приноровлена къ юношеской неопытности… И Тэнъ приходитъ такимъ образомъ къ выводу, что большинство молодыхъ людей, особенно тѣ, которымъ приходится прокладывать себѣ дорогу при выходѣ изъ школы — всѣ они болѣе или менѣе якобинцы, и якобинство въ этой зачаточной формѣ есть психическій недугъ, обусловливаемый ростомъ — une maladie de croissance!
Однако при обыкновенныхъ обстоятельствахъ эта теорія не опасна. Въ обществахъ хорошо устроенныхъ «болѣзнь не злокачественна и легко исцѣляется». Тэнъ съ обычной своей мѣткостью и не безъ юмора описываетъ, какъ молодые теоретики, немного пороптавши, входятъ въ осуждаемое ими общественное зданіе черезъ ту или другую его дверь, протискиваются до своего мѣста и наслаждаются своимъ положеніемъ, или покоряются судьбѣ.
Совершенно, однако, иныя условія представляла революціонная Франція. Все мастерство Тэна проявляется въ изображеніи перелома, произведеннаго въ умахъ современниковъ внезапнымъ крушеніемъ стараго порядка. Ветхія стѣны зданія, подточенныя червями, потрескались всѣ за-разъ и приставленныя къ нему сторожа, добродушные, неспособные, очумѣлые (effarés), никому не мѣшали овладѣть имъ. Въ общей суматохѣ все общество смѣшалось и превратилось въ кричавшую и бѣсновавшуюся толпу; каждый толкалъ и получалъ толчки, всѣ пришли въ восторгъ и поздравляли другъ друга съ тѣмъ, что получили возможность дѣйствовать на просторѣ локтями, всѣ требовали, чтобы возводимыя вновь ограды были сдѣланы по возможности непрочно, а новые сторожа были слабы, безоружны и равнодушны. Все такъ и устроилось, и естественнымъ образомъ люди, находившіеся на первыхъ мѣстахъ, были оттиснуты назадъ, многіе изъ нихъ задавлены въ сутолокѣ и безпрерывной сумятицѣ, которую выдавали за установившійся порядокъ; «красные каблучки и башмаки съ пряжкой (escarpins) затаптывались смазными сапогами и деревянными лаптями». При такихъ условіяхъ догматическій духъ и неумѣренное самолюбіе могли развиваться на полномъ просторѣ; не было болѣе ни стараго строя, который ихъ сдерживалъ, ни физической силы, ихъ обуздывавшей. Наоборотъ, какъ своими теоретическими разсужденіями, такъ и своими практическими постановленіями новая конституція поощряла доктринерство и самолюбіе. Ибо, съ одной стороны, юридически она была основана на чистомъ разумѣ и начиналась анфиладой отвлеченныхъ догматовъ, изъ которыхъ, повидимому, строго выводила свои положительныя предначертанія. Съ другой стороны, на дѣлѣ она предоставляла всѣ органы власти общему избранію и возлагала на клубы контроль надъ властями; это значило назначить премію тѣмъ самонадѣяннымъ честолюбцамъ, которые лѣзли впередъ, потому что считали себя способными, и позорили своихъ правителей, чтобы ихъ замѣстить. Всякій общественный порядокъ представляетъ собою среду, вліяющую извѣстнымъ образомъ на «людское произростаніе», и способствуетъ развитію однѣхъ разновидностей и гибели другихъ. Этотъ строй былъ наиболѣе благопріятенъ для произростаніе клубныхъ ораторовъ, говоруновъ на перекресткѣ, уличныхъ бунтарей, предсѣдателей мѣстныхъ комитетовъ — однимъ словомъ, революціонеровъ и тирановъ. Въ этой «политической теплицѣ» химерическія затѣи и тщеславная надменность (outrecuidance) приняли чудовищные размѣры, и по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ горячія головы дошли до состоянія горячечнаго бреда (les cerveaux ardents deviendront des cerveaux brûlés). Чтобы документально показать потрясающее вліяніе на умы, которое имѣла «катастрофа» стараго порядка, Тэнъ искусно пользуется свидѣтельствами современниковъ. Съ помощью, напр., Малле-Дюпана онъ эфектно изображаетъ передъ нами поразительный и небывалый въ исторіи моментъ, когда рушились во Франціи всѣ какъ общегосударственныя, такъ и провинціальныя, общинныя и корпоративныя учрежденія, когда все разомъ пришлось создавать съизнова, и когда всякій могъ считать себя философомъ, призваннымъ законодательствовать: — «когда съ помощью восьми или десяти готовыхъ фразъ, взятыхъ изъ десятикопѣечныхъ катехизисовъ, тысячами обращавшихся по деревнямъ и слободамъ, всякій деревенскій писарь, надсмотрщикъ у заставы, контролеръ входныхъ билетовъ или вахмистръ, были въ правѣ сочинять проекты конституціи, чинить судъ надъ Малуэ и Мирабо, надъ министрами, королемъ, собраніемъ, церковью, иностранными кабинетами, надъ Франціей и Европой. По всѣмъ этимъ высокимъ матеріямъ, которыя казались ему запретнымъ плодомъ, импровизованный законодатель и судья теперь дѣлаетъ предложенія, читаетъ адресы, говоритъ рѣчи, вызываетъ рукоплесканія, любуясь притомъ собой и своей способностью такъ прекрасно разсуждать и употреблять такія громкія слова. Для него теперь стало обычнымъ дѣломъ, славой и выгодой — произносить рѣчи о вопросахъ, которыхъ онъ не понимаетъ». Въ полномъ блескѣ проявляются талантъ Тэна и полная противоположность его аналитическаго, научнаго метода господствовавшимъ во время революціи пріемамъ отвлеченнаго разсужденія, — когда онъ анализируетъ разницу между способомъ мышленія такого самозваннаго законодателя и человѣкомъ опытнымъ въ политической жизни.
Такова попытка Тэна объяснить произростаніе якобинства; сѣменами этого типа оказались нѣкоторыя общія свойства человѣческой природы, а эти сѣмена нашли себѣ особенно благопріятную почву въ исторической средѣ, созданной событіями 1789 года. Что ядро якобинства составляли люди съ крайнимъ самолюбіемъ и самоувѣренностью, страстно желавшіе властвовать надъ обществомъ, — это не можетъ подлежать сомнѣнію; убѣдительнымъ доказательствомъ справедливости Тэновскаго взгляда могутъ служить между прочимъ письма и признанія одного изъ выдающихся и типическихъ якобинцевъ, 23-лѣтняго Сенъ-Жюста. Помимо этого мы считаемъ особенно поучительнымъ для выясненія психическаго склада зауряднаго якобинца тяжеловѣсныя и объемистыя разсужденія Байёля (Bailleul), написанныя для опроверженія остроумной и талантливой книги г-жи де-Сталь о французской революціи. Эти разсужденія относятся къ 1804 году, т.-е. къ эпохѣ, когда якобинство со своими идеалами и принципами отошло въ область воспоминаній, — и потому такъ интересны, что въ нихъ наглядно отражается самоувѣренность человѣка, который не былъ въ состояніи ничего забыть и ничему не научился. Байёль защищаетъ якобинство не съ увлеченіемъ идеалиста, считающаго неблагородствомъ и измѣною какую-либо критику идеала, которому онъ служилъ, а съ упорствомъ педанта, неспособнаго видѣть ошибки своей программы и своей партіи.