Что якобинцы преимущественно набирались изъ неудачниковъ или, по крайней мѣрѣ, изъ людей, общественное положеніе которыхъ не соотвѣтствовало ихъ притязаніямъ, въ этомъ точно также легко убѣдиться съ помощью біографическихъ словарей и статистическихъ данныхъ, приведенныхъ Тэномъ. Что же касается до психическаго переворота, произведеннаго внезапной катастрофой стараго порядка и необходимостью перестроить общественное зданіе заново и съ самаго основанія — событія небывалаго въ исторіи и предоставившаго полнѣйшій просторъ честолюбцамъ и маніякамъ самолюбія въ родѣ Марата, — то это поразительное зрѣлище нашло въ Тэнѣ живописца, сумѣвшаго передать его яркими и несокрушимыми красками. Можно лишь прибавить къ этому, что психическія черты, составлявшія основу якобинскаго типа, находили себѣ пищу не въ одной катастрофѣ 1789 года, а еще задолго до нея искусственно порождались общественными условіями «стараго порядка». Ничто такъ не развивало и не раздражало самолюбія, какъ всеобщій культъ таланта и геніальности, водворившійся во французскомъ обществѣ одновременно съ сохраненіемъ феодальныхъ общественныхъ традицій. Любопытный образчикъ основаннаго на неудовлетворенномъ самолюбіи якобинскаго настроенія до революціи 1789 года представляетъ собою брошюра Рёдерера, который потомъ сдѣлался, благодаря революціи, синдикомъ Парижа, а потомъ, съ титуломъ графа, однимъ изъ усердныхъ сподвижниковъ и слугъ Наполеона. Брошюра Рёдерера потому особенно интересна, что онъ, какъ прокуроръ мецcкаго парламента, принадлежалъ не къ «обиженнымъ», а къ тогдашнимъ «привилегированнымъ»; но, находя предъ собою преграду основанныхъ на титулѣ привилегій, онъ испытывалъ въ себѣ и искусно сумѣлъ выразить всю жгучесть самолюбія, оскорбленнаго неравенствомъ!
Указанными выше заключеніями Тэна не исчерпывается у него вопросъ о происхожденіи якобинскаго типа. Самолюбіе и родственныя ему психическія ощущенія составляютъ лишь одинъ изъ корней якобинства; другой его психическій корень Тэнъ, какъ выше было упомянуто, усматриваетъ въ особомъ способѣ мыслить и разсуждать — въ разсудочномъ доктринерствѣ, «le raisonnement dogmatique». Въ томъ, что Тэнъ подмѣтилъ и выставилъ на видъ эту черту, заключается самый важный и оригинальный вкладъ, который онъ, какъ историкъ, внесъ въ объясненіе французской революціи; въ томъ, какъ Тэнъ выяснилъ и развилъ свою мысль, обнаруживается спеціалистъ-психологъ, привыкшій дѣлать наблюденія надъ процессами и способами мышленія и надъ возникновеніемъ и сцѣпленіемъ идей. Въ сдѣланной Тэномъ характеристикѣ «разсудочнаго доктринерства» проявляется весь антагонизмъ между духомъ, господствовавшимъ въ революціи, — тѣмъ духомъ, который Огюстъ Контъ называлъ l’esprit métaphysique, а Тэнъ, болѣе правильно, l’esprit classique — и научнымъ духомъ (l’esprit scientifique), который идетъ въ политикѣ и соціологіи не дедуктивнымъ путемъ, но исходитъ, какъ и въ естественныхъ наукахъ, отъ наблюденій надъ условіями и потребностями дѣйствительности. Эта противоположность между направленіями умовъ въ XVIII вѣкѣ и въ ХІХ-мъ наглядно изображена Тэномъ въ противопоставленіи догматическому якобинцу современнаго ему практическаго политика.
Если, говоритъ Тэнъ, практическій человѣкъ встрѣчается съ отвлеченнымъ принципомъ, напр, съ принципомъ народовластія, онъ принимаетъ его, какъ и всякій другой принципъ, съ оговорками. Онъ старается вообразить себѣ, какъ въ данномъ случаѣ повліяетъ на самомъ дѣлѣ этотъ принципъ; съ этою цѣлью онъ представитъ себѣ такую-то деревню, такой-то городъ, извѣстный ему лично или по собраннымъ справкамъ, подъ дѣйствіемъ предполагаемаго новаго закона или порядка, и по этой аналогіи онъ будетъ судить о дѣйствіи новаго закона въ цѣлой странѣ и въ общемъ результатѣ. Но и при этихъ условіяхъ руководящійся опытомъ политикъ будетъ дѣйствовать осторожно; онъ всегда готовъ исправить или отсрочить свою законодательную работу; онъ прилагаетъ къ дѣлу свои законы по частямъ, постепенно и вѣруетъ въ ихъ пригодность лишь по мѣрѣ достигнутаго успѣха. «Совершенно наоборотъ относился къ дѣлу якобинецъ. Его принципъ былъ для него аксіомою политической геометріи, которая въ самой себѣ заключаетъ свою достовѣрность; подобно аксіомамъ обыкновенной геометріи, очевидность якобинскихъ аксіомъ бросается въ глаза съ перваго раза. Общее представленіе о человѣкѣ, права человѣка, общественный договоръ, свобода, равенство, разумъ, природа, народъ, тираны — таковы элементарныя понятія, которыми орудуетъ умъ якобинца. До дѣйствительныхъ людей ему нѣтъ дѣла; онъ ихъ не видитъ; ему и не нужно ихъ видѣть, — съ закрытыми глазами онъ накладываетъ свою формулу на людскую массу; онъ никогда и не старается вообразить себѣ напередъ эту пеструю, переливающуюся и сложную толпу крестьянъ, ремесленниковъ, буржуа, патеровъ, дворянъ, — за плугомъ, въ мастерской, въ конторѣ, въ церкви, дома или во дворцѣ, съ ихъ укоренившимися убѣжденіями, ихъ постоянными наклонностями и съ ихъ дѣйствительными желаніями. Ничего подобнаго не можетъ войти въ голову якобинца; всѣ доступы туда наглухо забиты отвлеченнымъ принципомъ, который тамъ утвердился. Если путемъ слуха или зрѣнія наглядный опытъ и протиснулъ насильно въ его голову какую-нибудь неудобную истину, она тамъ не можетъ оставаться; какъ бы она ни трепетала полнотою жизни, онъ ее оттуда изгонитъ; а если нужно, то онъ ее изувѣчитъ и задушитъ, какъ клевету на его безспорный и несомнѣнный принципъ. «Очевидно, — заключаетъ Тэнъ, — такой умъ ненормаленъ; изъ двухъ способностей — отвлеченно разсуждать и наблюдать, — которыя должны одинаково и одновременно дѣйствовать въ человѣкѣ, — одна атрофирована, другая гипертрофирована; недостаетъ противовѣса фактовъ, чтобы уравновѣсить тяжесть формулъ».
На разные лады Тэнъ разъясняетъ и подкрѣпляетъ эту мысль. Со всѣмъ жаромъ реалиста, который любитъ живую дѣйствительность, Тэнъ возстаетъ противъ насильственнаго ея извращенія въ угоду отвлеченному принципу. «Если, — говоритъ онъ, — идетъ рѣчь о томъ, чтобы издать прочные законы, т.-е. приноровить соціальный механизмъ къ характерамъ, условіямъ и обстоятельствамъ, то такой умъ, какимъ обладали якобинцы, кажется самымъ несостоятельнымъ и вреднымъ, ибо по своему строенію онъ близорукъ; а кромѣ того кодексъ аксіомъ, установленный якобинцемъ между его глазами и конкретными предметами, заслоняетъ ему горизонтъ; за предѣлами своего кружка и клуба онъ ничего не различаетъ, и въ этой туманной мглѣ онъ свободно размѣщаетъ пустыхъ идоловъ своей утопіи».
Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, эта самая отвлеченность ума, эта неспособность видѣть дѣйствительность, составляютъ для якобинца источникъ великой силы.
«Когда дѣло въ томъ, чтобы взять приступомъ власть или произвольно подчинить общество диктатурѣ, то недостатокъ гибкости въ умѣ якобинца служитъ ему впрокъ вмѣсто того, чтобы приносить ему вредъ. Его не останавливаетъ и не затрудняетъ, какъ иного государственнаго человѣка, обязанность наводить справки, принимать въ разсчетъ прецеденты, изучать статистику, высчитывать впередъ въ двадцати направленіяхъ возможныя въ близкомъ или отдаленномъ будущемъ несогласія между задуманнымъ имъ планомъ и интересами, привычками и страстями различныхъ классовъ. Все это для него излишне и несвоевременно; якобинцу непосредственно извѣстно, какое правительство законно и какіе законы хороши; приходится ли строить или разрушать, его прямолинейный способъ — самый быстрый и дѣйствительный. Ибо если нужны долгія разсужденія, чтобы распознать, что пригодно 26 милліонамъ живыхъ французовъ, то достаточно одного мгновенія для того, чтобы установить, чего хотятъ люди, придуманные его отвлеченною теоріею. Его теорія пересоздала всѣхъ людей на одинъ шаблонъ и оставила имъ лишь элементарную волю; воображаемый философскою теоріею автоматъ желаетъ свободы, равенства, народовластія, охраны правъ человѣка, соблюденія «общественнаго договора». Этого достаточно; въ силу этого воля народа извѣстна якобинцу и извѣстна ему напередъ; слѣдовательно, онъ можетъ дѣйствовать, не спрашивая гражданъ, онъ не обязанъ ждать результата подачи ихъ голосовъ. Во всякомъ случаѣ ихъ согласіе съ нимъ не подлежитъ сомнѣнію; а если бы противъ ожиданія такого согласія не послѣдовало, то это было бы съ ихъ стороны лишь невѣжествомъ, ошибкою или злонамѣренностью, и въ такомъ случаѣ ихъ мнѣніе не заслуживало бы никакого вниманія; а потому изъ предосторожности и для того, чтобы предохранить ихъ отъ ошибочнаго рѣшенія, лучше предписать имъ правильное рѣшеніе.