«Во всемъ этомъ якобинецъ можетъ быть совершенно искрененъ; ибо люди, права которыхъ онъ себѣ присвоиваетъ, не французы съ плотью и костями, которыхъ встрѣчаешь на улицѣ и въ полѣ, но люди вообще, какъ они должны быть по выходѣ изъ рукъ природы или изъ школы разума. Якобинецъ не чувствуетъ никакихъ стѣсненій совѣсти по отношенію къ первымъ, ибо они отупѣли отъ предразсудковъ, и ихъ мнѣнія — чистый вздоръ. Что же касается вторыхъ, то наоборотъ якобинецъ, исполненный уваженія къ пустымъ формуламъ своей теоріи и къ призракамъ своего разсуждающаго мозга, всегда преклоняется передъ отвѣтомъ, который онъ имъ влагаетъ въ уста; въ его глазахъ они болѣе реальны, чѣмъ живые люди, и ихъ голосъ — единственный авторитетъ, принимаемый имъ въ разсчетъ. Въ крайнемъ случаѣ, онъ имѣетъ противъ себя лишь минутное неудовольствіе ослѣпленнаго поколѣнія. Зато онъ имѣетъ на своей сторонѣ сочувствіе человѣчества, взятаго отвлеченно, одобреніе потомства, спасеннаго его дѣйствіями, всѣхъ людей вообще, снова ставшихъ, благодаря ему, тѣмъ, чѣмъ они, всегда должны были бы быть. Вслѣдствіе этого онъ далекъ отъ мысли считать себя узурпаторомъ и тираномъ. Якобинецъ смотритъ на себя, какъ на освободителя, какъ на естественнаго повѣреннаго настоящаго народа, какъ на уполномоченнаго исполнителя общей воли; поэтому онъ спокойно грядетъ среди тріумфальнаго шествія, которое ему устроилъ воображаемый имъ народъ, и милліоны метафизическихъ волей, которыя онъ сфабриковалъ по образцу своей собственной, поддерживаютъ его своимъ единодушнымъ согласіемъ».
Это изображеніе идейнаго самодурства, опирающагося на «общественный договоръ», представляетъ собою блестящую страницу не только въ исторіи якобинства, но и въ исторіи политическаго мышленія. Идея государственной власти, основанной на «общественномъ договорѣ», какъ его изображалъ Руссо, не разъ подвергалась теоретической критикѣ — у Тэна мы впервые встрѣчаемъ психологическій разборъ ея, изображеніе ея способа вліянія на духовный складъ человѣка, ею охваченнаго, анализъ всей цѣпи разсужденій и логическихъ послѣдствій, порождаемыхъ ею въ умѣ ея вѣрныхъ приверженцевъ.
Тэнъ этимъ не ограничивается. Онъ показываетъ не только, какъ эта идея дѣйствуетъ на своихъ приверженцевъ, но почему она имъ такъ дорога. И до Тэна историки политическихъ теорій неоднократно указывали на тѣсную связь теоретическихъ убѣжденій извѣстныхъ людей и партій съ ихъ нравственнымъ складомъ и темпераментомъ. Это дѣлаетъ теперь и Тэнъ. Онъ объясняетъ, почему доктринерское разсужденіе (1е raisonnement dogmatique) имѣетъ такую силу надъ якобинцами, связывая въ одно два корня, изъ которыхъ онъ выводитъ ихъ типъ — теоретическій способъ ихъ мышленія и ихъ нравственныя свойства.
Необыкновенныя условія, въ которыя поставилъ якобинцевъ разгромъ всего зданія стараго порядка, какъ говоритъ Тэнъ, не только вскружили имъ голову, но и извратили ихъ чувства. Ихъ принципъ имъ дорогъ не только вслѣдствіе ихъ доктринерства, но и потому, что льститъ ихъ самолюбію. «Если, — говоритъ Тэнъ, — какая нибудь доктрина соблазняетъ людей, то не столько своими софизмами, сколько обѣщаніями, которыя въ ней заключаются; она сильнѣе господствуетъ надъ чувствами, чѣмъ надъ разсудкомъ, ибо хотя сердце иногда вводится въ обманъ умомъ, — гораздо чаще умъ вводится въ обманъ чувствомъ. Намъ нравится извѣстная система не потому, что мы считаемъ ее правильной, но мы считаемъ ее правильной потому, что она намъ нравится; политическій и религіозный фанатизмъ, по какому бы богословскому или философскому руслу онъ ни протекалъ, всегда имѣетъ главнымъ своимъ источникомъ какую-нибудь жгучую потребность, затаенную страсть, скопленіе глубокихъ и мощныхъ желаній, которымъ теорія открываетъ выходъ». Какимъ же дѣйствующимъ въ душѣ якобинца пружинамъ соотвѣтствуетъ его политическая теорія? Тэнъ находитъ ихъ, сопоставляя якобинца съ пуританиномъ, съ которымъ его соединяетъ такая сильная историческая аналогія. На самомъ дѣлѣ, однако, аналогія между ними только внѣшняя и скрываетъ подъ собою полный контрастъ. У пуританина главный душевный стимулъ не политическаго, а нравственнаго свойства — это его встревоженная совѣсть; нося въ своей душѣ понятіе абсолютной справедливости, воплощающейся въ божественныхъ заповѣдяхъ, пуританинъ становится ригористомъ для себя и для другихъ, и чтобы подчинить всѣхъ этому божественному закону, онъ готовъ сдѣлаться деспотомъ. Однако его первый, внутренній подвигъ состоитъ въ подчиненіи самого себя этому божественному, нравственному закону. «У якобинца, наоборотъ, первое побужденіе — политическаго, а не нравственнаго свойства; не обязанности свои онъ преувеличиваетъ, а свои права, и его доктрина не подстрекаетъ его совѣсти, а только льститъ его гордости. Эта гордость не удовлетворяется уничтоженіемъ привилегій и всего, что ее оскорбляло въ старомъ порядкѣ; она не удовлетворена и громадными пріобрѣтеніями революціи въ области гражданскихъ и политическихъ правъ, гарантіями личной и имущественной безопасности, правомъ выбирать депутатовъ и магистратовъ и пр. Якобинецъ смотритъ свысока на личную независимость и безопасность, на право черезъ каждые два года подавать свой голосъ, — право, предоставляющее ему косвенное и ограниченное вліяніе на ходъ общественныхъ дѣлъ; то, что ему нужно — это политическая власть, т.-е. полное и безусловное господство надъ Франціей и надъ французами.
«Якобинцу не приходитъ на умъ ни малѣйшее сомнѣніе относительно того, въ состояніи ли онъ и его кружокъ взять на себя бразды правленія; способенъ ли онъ, съ своимъ посредственнымъ образованіемъ и умомъ, съ своими фразами школьной латыни, съ своей почерпнутой изъ какой-нибудь популярной библіотеки ученостью, съ своими свѣдѣніями, нахватанными въ кофейняхъ и въ газетахъ, съ своей опытностью, вынесенной изъ городского совѣта или клуба, — способенъ ли онъ рѣшать, не задумываясь, тѣ обширные и сложные вопросы, къ которымъ выдающіеся люди и спеціалисты приступаютъ съ нерѣшительностью. Властолюбіе и надменность якобинцевъ находятъ себѣ полное удовлетвореніе, благодаря обстоятельствамъ времени. Вся эта масса якобинцевъ, призванныхъ къ власти, всѣ эти адвокаты, стряпчіе, врачи, фельдшера, газетчики, священники, художники и литераторы третьей или четвертой величины уподобились пастуху въ сказкѣ, нашедшему въ своемъ шалашѣ грамоту, призывающую его на престолъ. Какой контрастъ между неприглядностью прежняго состоянія и величіемъ, которымъ облекаетъ якобинца новая теорія! Какъ долженъ полюбить онъ эту теорію, которая поднимаетъ его такъ высоко въ его собственныхъ глазахъ! Онъ усердно читаетъ и перечитываетъ «Декларацію правъ», конституцію и всѣ офиціальные документы, предоставляющіе ему его великія полномочія, онъ наполняетъ ими свое воображеніе и тотчасъ принимаетъ тонъ, соотвѣтствующій его новому достоинству». Тэнъ приводитъ образчики языка, который употребляли одинаково всѣ якобинцы, отъ главныхъ вождей до послѣдняго фигуранта. При открытіи клуба въ Труа школьный учитель давалъ совѣтъ матерямъ «научать дѣтей, какъ только они начнутъ лепетать, что они родились свободными и равными въ правахъ первымъ властелинамъ вселенной».
Мы здѣсь дошли до оригинальной особенности психологіи Тэна. Самый замѣчательный отдѣлъ его книги «Объ умѣ» составляетъ его попытка объяснить различіе между нормальнымъ и патологическимъ способомъ дѣйствія человѣческаго ума. Граница между этими двумя областями едва замѣтна. Нормальное состояніе ума основано на извѣстномъ психическомъ равновѣсіи, которое легко можетъ быть нарушено, — на способности контролировать процессъ мысли извѣстнымъ чутьемъ дѣйствительности, которое легко можетъ быть утрачено. Передъ сознаніемъ человѣка постепенно и невольно возникаютъ различныя представленія и образы забытыхъ ощущеній; они причудливо складываются и всегда готовы превратиться въ иллюзіи, если не встрѣчаютъ себѣ препятствія и противовѣса со стороны другихъ ощущеній и образовъ, которые служатъ имъ провѣркой, — и этимъ поддерживается нормальное состояніе психической жизни. Но лишь только этотъ противовѣсъ ослабѣваетъ, въ умѣ упрочивается иллюзія, доходитъ до галлюцинаціи и начинается состояніе бреда. На такіе моменты психологія Тэна бросаетъ свой самый рѣзкій свѣтъ: «Безуміе, — читаемъ мы въ книгѣ Тэна, написанной за много лѣтъ до описанія имъ сентябрьскихъ убійствъ, — всегда сторожитъ насъ на межѣ нормальнаго состоянія, ибо та комбинація элементовъ, которую мы называемъ здоровьемъ — ничто иное, какъ счастливый случай, который наступаетъ и повторяется только благодаря постоянной побѣдѣ надъ противными силами. Но эти послѣднія всегда налицо; простая случайность можетъ дать имъ перевѣсъ; имъ немногаго недостаетъ до побѣды. Въ моральномъ, какъ и въ физическомъ отношеніи, та форма, которую мы называемъ нормальной, какъ бы часто она ни встрѣчалась, на самомъ дѣлѣ все-таки проявляется въ жизни лишь среди безконечнаго числа всевозможныхъ искаженій… Можно сравнить темную для насъ работу природы, слѣдствіемъ которой является (нормальное) сознаніе, съ шествіемъ того раба, который послѣ побоища въ циркѣ проходилъ но аренѣ съ яйцомъ въ рукѣ среди утомленныхъ львовъ и насыщенныхъ тигровъ; — если онъ достигалъ благополучно цѣли, его отпускали на волю. Подобнымъ образомъ подвигается впередъ жизнь духа среди сутолоки уродливыхъ стремленій и дикихъ безумствъ».