Большой заслугой Тэна слѣдуетъ признать его попытку установить количество якобинцевъ для того, чтобы показать, какъ незначительно было то меньшинство, которое подъ предлогомъ народовластія захватило власть надъ французскимъ народомъ. Основываясь на цифрѣ голосовъ, поданныхъ на нѣкоторыхъ выборахъ, Тэнъ опредѣляетъ количество якобинцевъ въ Труа и Страсбургѣ на 7.000 и 8.000 избирателей — въ 400, въ Безансонѣ на 25.000 — 30.000 жителей — въ 300; въ Парижѣ, гдѣ ихъ конечно сравнительно больше (на 750.000 жителей), якобинцевъ, причисляя къ нимъ даже бродягъ и разбойниковъ, никогда не было болѣе 10.000. Такимъ образомъ общее число якобинцевъ по разсчету Тэна, по всей Франціи, не превышало 300.000. Цифру эту, конечно, нужно считать приблизительной. Но самъ Мишле утверждаетъ, что якобинскіе комиссары имѣли за себя въ провинціальныхъ городахъ лишь очень немногихъ людей: въ Тулузѣ менѣе 400.
Разбирая причины, которыя тѣмъ не менѣе дозволили якобинцамъ подчинить себѣ Францію, Тэнъ указываетъ на то, что они представляли собой организованную и вооруженную шайку среди разрозненной, малодушной и равнодушной толпы, и на слабость двухъ правительствъ, съ которыми якобинцамъ пришлось бороться, — съ монархическимъ, которое съ 14 іюля было подорвано, и съ Національнымъ собраніемъ, которое такъ плохо слажено, что большинству націи отъ него нѣтъ пользы. Наконецъ, на громадную силу, которую предоставило якобинцамъ ихъ преобладаніе въ Парижѣ, въ господствующей столицѣ централизованнаго государства. Въ замѣчательной картинѣ представляетъ Тэнъ по этому поводу административный механизмъ въ такомъ государствѣ.
Въ большомъ цивилизованномъ государствѣ тотъ, кто овладѣлъ головой, распоряжается и всѣмъ тѣломъ; въ силу того, что ими всегда руководили сверху, французы пріобрѣли привычку ожидать этого руководства. Провинціалы невольно обращаютъ свои взоры на столицу, и въ дни кризиса они выбѣгаютъ на большую дорогу, чтобы узнать отъ курьера, какое правительство имъ выпало на долю. Въ чьи бы руки ни попало центральное правительство, большинство населенія его принимаетъ или подчиняется ему. Ибо, во-первыхъ, большинство изолированныхъ группъ, которыя желали бы видѣть его ниспровергнутымъ, не дерзаютъ вступить съ нимъ въ борьбу — оно кажется имъ слишкомъ сильнымъ; благодаря застарѣлой рутинѣ, они воображаютъ, что за нимъ вдали стоитъ вся великая Франція, которая по его мановенію сокрушитъ ихъ своею массой. Во-вторыхъ, если какія-нибудь группы вздумаютъ ниспровергать его, они не въ силахъ вынести борьбу съ нимъ — оно слишкомъ сильно для нихъ. На самомъ дѣлѣ, они еще не организованы, а оно уже готово, благодаря послушному персоналу, завѣщанному ему падшимъ правительствомъ. Монархія или республика — чиновникъ каждое утро является въ свою канцелярію, чтобы направить по назначенію присланныя ему бумаги. Монархія или республика — жандармъ каждый вечеръ дѣлаетъ свой обходъ, чтобы арестовать людей, обозначенныхъ въ его повѣсткѣ. Лишь бы приказъ пришелъ сверху и іерархическимъ путемъ — онъ будетъ исполненъ, и съ одного конца государства до другого машина съ своей сотней тысячъ колесъ работаетъ успѣшно подъ давленіемъ руки, захватившей рукоятку. Нужно только вертѣть этой рукояткой рѣшительно, сильно и безцеремонно, а всѣ эти свойства у якобинца въ наличности.
Прежде всего онъ увѣренъ въ себѣ. Тэнъ описываетъ необычайный эфектъ, который должна была производить доктрина въ мозгу зауряднаго якобинца, столь мало подготовленномъ, столь ограниченномъ по сравненію съ обширностью идеи, захватившей его. Въ этой доктринѣ онъ находитъ полную философскую систему, соціологію, философію исторіи, понятіе о будущемъ человѣчества, аксіомы абсолютнаго права — и все это въ нѣсколькихъ формулахъ — краткихъ и точныхъ, какъ: религія — суевѣріе; монархія — узурпація; всѣ священники — обманщики; всѣ государи — тираны… Такія мысли въ такомъ мозгу подобны потоку, который все съ собой уноситъ — и послѣднюю каплю разсудка. Нельзя безнаказанно превратиться изъ второстепеннаго адвоката или простого рабочаго въ апостола и спасителя рода человѣческаго.
Тэнъ приводитъ образцы помраченія ума у нѣкоторыхъ, даже лучшихъ представителей революціонной партіи. За нѣсколько дней до 10 августа, когда жирондинцы въ союзѣ съ парижскими якобинцами и бандитами сокрушили конституціонную монархію и открыли путь террору, Роланъ говорилъ со слезами на глазахъ: «Если свобода умретъ во Франціи, она навсегда погибнетъ для остального міра; всѣ надежды философовъ будутъ обмануты; самая жестокая тиранія угнететъ землю». А въ первомъ засѣданіи Конвента, когда честный, но недалекій Грегуаръ провелъ декретъ объ уничтоженіи королевской власти, онъ былъ внѣ себя при мысли о великомъ благодѣяніи, которое онъ оказалъ роду человѣческому: «Я признаюсь, — говоритъ онъ, — что восторгъ лишилъ меня на нѣсколько дней аппетита и сна». А заурядные якобинцы? — Одинъ изъ нихъ воскликнулъ съ трибуны: «Мы станемъ богами» (un peuple de dieux). Одинъ изъ сподвижниковъ Сенъ-Жюста заявилъ: «Люди бывали въ горячкѣ цѣлые сутки; у меня она продолжалась 12 лѣтъ».
У людей въ бѣлой горячкѣ физическія силы и смѣлость удвояются. Но у якобинцевъ еще одно важное преимущество передъ другими французами: фанатизмъ отшибъ у нихъ моральное чутье, и они не знаютъ сдержекъ совѣсти. И въ политической борьбѣ есть непозволительныя дѣйствія; людское большинство, если оно честно и разумно, воздерживается отъ нихъ. Ему, — говоритъ Тэнъ, — несвойственно (elle répugne) нарушать законъ, ибо одно нарушеніе закона ведетъ за собой нарушеніе прочихъ. Ему несвойственно сверженіе установленнаго правительства; ибо всякое междуцарствіе есть возвращеніе къ дикому состоянію. Ему несвойственно вызывать народный бунтъ, ибо это значитъ предоставить общество на произволъ безсмысленной и грубой толпы. Ему несвойственно дѣлать изъ правительства орудіе конфискацій и казней — ибо оно считаетъ его естественнымъ назначеніемъ охраненіе собственности и жизни. Вотъ почему передъ якобинцемъ, который все это себѣ позволяетъ — большинство подобно безоружному человѣку въ схваткѣ съ вооруженнымъ. По принципу якобинцы презираютъ законъ — ибо единственный для нихъ законъ — произволъ во имя народа. Они безъ колебаній возстаютъ противъ правительства, потому что оно въ ихъ глазахъ прикащикъ, котораго народъ всегда можетъ выгнать въ шею. Всякій бунтъ имъ пріятенъ, ибо этимъ путемъ народъ возстановляетъ свою неотъемлемую верховную власть. Диктатура имъ по душѣ; ибо съ ея помощью народъ входитъ въ обладаніе своей неограниченной власти. Притомъ, какъ казуисты, они признаютъ, что цѣль оправдываетъ средства. «Надобно возстановить народный макіавелизмъ», — сказалъ, обращаясь къ парижскимъ товарищамъ, депутатъ ліонскихъ якобинцевъ Леклеркъ, — нужно стереть съ лица Франціи все, что въ ней нечисто… Меня, конечно, будутъ называть разбойникомъ, но есть средство стать выше клеветы: это истребить клеветниковъ».
Вотъ почему якобинецъ побѣдилъ въ революціи прочія партіи. Тэнъ въ сжатой, реалистической метафорѣ изображаетъ побѣдоносное шествіе якобинцевъ къ власти.
* * *
Указавъ въ своей характеристикѣ якобинцевъ свойства, обезпечивавшія за ними безусловный успѣхъ въ будущемъ, Тэнъ изображаетъ въ подробномъ историческомъ изложеніи ихъ постепенное приближеніе къ цѣли — до 2 іюня 1793 г., когда, изгнавши съ помощью парижской черни своихъ соперниковъ жирондинцевъ изъ Конвента, они захватили верховную власть. Тэнъ представляетъ этотъ захватъ власти въ видѣ двухлѣтней осады государственной цитадели, ведущейся «съ вѣрнымъ инстинктомъ» — болѣе вѣрнымъ, чѣмъ у тѣхъ «factieux», которые сто съ лишнимъ лѣтъ позднѣе вздумали, на нашихъ глазахъ, прилагать тотъ же маневръ къ цитадели болѣе крѣпкой.