Между тѣмъ жирондинское Собраніе играетъ въ руку бунтовщикамъ. Оно объявляетъ отечество въ опасности и устанавливаетъ непрерывность засѣданій всѣхъ административныхъ органовъ, между прочимъ и 48 секцій (участковъ) Парижа, т. е. предаетъ ихъ произволу якобинскаго меньшинства. Секціи немедленно воспользовались этимъ. Подъ руководствомъ Дантона, одна изъ нихъ отмѣняетъ законъ, устанавливающій различіе между обывателями съ правомъ голоса и безъ права голоса.
Другія секціи допускаютъ на свои непрерывныя засѣданія женщинъ, дѣтей и бродячихъ агитаторовъ. Такимъ способомъ дикія предложенія, возникшія въ одной секціи, быстро проникаютъ въ сосѣднія и подносятся Собранію какъ подлинная воля единогласнаго населенія.
3 авг. Петіонъ является въ Собраніе и предлагаетъ отъ имени Коммуны объявить короля лишеннымъ престола и назначеніе министровъ Національнымъ собраніемъ по именному голосованію, т. е. подъ контролемъ клубовъ и толпы. На другой же день одна изъ секцій (Mauconseil) объявляетъ этотъ вопросъ рѣшеннымъ, заявляя Собранію, муниципалитету и всѣмъ гражданамъ Парижа, что она не признаетъ болѣе Людовика XVI королемъ французовъ.
Ея предсѣдатель, портной, и ея секретарь, писецъ при одномъ изъ рынковъ, подкрѣпляютъ свой манифестъ тремя стихами изъ трагедіи. А три дня спустя почтовый чиновникъ Варле представляетъ Собранію отъ имени петиціонеровъ цѣлую программу: отрѣшеніе короля, немедленный судъ надъ Лафайетомъ, всеобщую подачу голосовъ, распущеніе всѣхъ генеральныхъ штабовъ, переизбраніе всѣхъ департаментскихъ администрацій, отозваніе всѣхъ посланниковъ и уничтоженіе дипломатіи — и «возвращеніе къ состоянію природы»!
Законодательное собраніе однако еще не сдалось. Еще два дня спустя, 8 августа, оно проявляетъ свою мнимую независимость, оправдывая, какъ выше сказано, Лафайета. Но дни Собранія сочтены. Уже 17 іюля Петіонъ подложилъ подъ него мину и подъ себя самого. Онъ организовалъ въ Парижской думѣ центральное бюро сношеній между секціями.
Каждый день избранный въ участкахъ комиссаръ долженъ доставлять въ бюро постановленіе своего участка и забирать оттуда постановленія всѣхъ прочихъ 47 участковъ для сообщенія своему. «Естественно эти комиссары начнутъ совѣщаться между собой, выбравши предсѣдателя и секретаря. Понятно, что такъ какъ они вновь избраны и съ спеціальной миссіей, то они будутъ считать себя болѣе законными представителями парижскаго народа, чѣмъ избранную нѣсколько мѣсяцевъ назадъ городскую думу. Понятно, что такъ какъ ихъ помѣстили въ двухъ шагахъ отъ думы, они захотятъ быть на ея мѣстѣ; чтобы ее замѣстить, достаточно помѣняться залой — а для этого нужно только пройти коридоръ». Будущій органъ революціонной Коммуны былъ такимъ образомъ введенъ во владѣніе, что дало возможность подъ его покровительствомъ произвести уличный бунтъ. Уже въ концѣ іюля заговорщики стали собираться по разнымъ кабачкамъ, подготовляя возстаніе. Сначала они разсчитывали на Собраніе и надѣялись, что оно 9 авг. разсмотритъ петицію объ отрѣшеніи короля и легализуетъ бунтъ. Но оправданіе Лафайета показало имъ, что Собраніе не во власти ихъ союзниковъ, и они рѣшились прибѣгнуть къ насилію по отношенію какъ къ королю, такъ и къ самому Собранію. 9 авг. Собраніе съ утра окружено вооруженной толпой, которая толпится также въ коридорахъ и на трибунахъ. Свобода слова уничтожена. Напрасно почти все Собраніе заявило, что не станетъ засѣдать, пока ему не предоставятъ свободы. Національное собраніе оказалось въ самомъ унизительномъ положеніи. Вдобавокъ явился Петіонъ и объявилъ, что не вызоветъ вооруженной силы, чтобы выручить Собраніе, потому что это бы значило вооружить одну часть гражданъ противъ другой. Собраніе даже не нашло въ себѣ силы протестовать противъ такого наглаго коварства. Оно смирилось и занялось составленіемъ поученія народу о способахъ примѣненія его власти. Роль достойная государственныхъ людей, которые были и остались фразерами! Но эта роль сама собою кончилась подъ давленіемъ насилій: послѣ полудня изъ числа 630 членовъ, голосовавшихъ наканунѣ, 346 оказались отсутствовавшими. Законодательное собраніе Франціи было очищено; оно сведено на 234 жирондинца и якобинца и нѣсколько десятковъ «безпартійныхъ», готовыхъ исполнить все, что имъ предпишетъ улица.
Но организація бунта все же потребовала не мало усилій и обмана. Реальная власть была въ рукахъ легальной Коммуны и Петіона. Ее надо было смѣстить и замѣнить новой, избранной участками. Но хотя агитація въ нихъ продолжалась уже двѣ недѣли, и началомъ бунта была назначена ночь съ 9 на 10 авг., только 6 участковъ были къ сроку готовы послатъ въ ратушу уполномоченныхъ комиссаровъ. Ночь прошла въ агитаціи и побужденіи другихъ участковъ послѣдовать примѣру бунтующихъ. Во многихъ участкахъ никого не было, кромѣ спавшихъ на лавкахъ людей; въ другихъ въ избраніи комиссаровъ принимали участіе совершенно посторонніе люди; въ участкѣ Арсенала 6 присутствовавшихъ гражданъ изъ числа 1.400 — избрали 3 изъ своей среды. Къ 3 часамъ ночи прибыли комиссары изъ 19 участковъ, къ 7 часамъ представлены всего 24 или 25 участковъ. Нѣкоторые изъ нихъ однако прислали своихъ комиссаровъ лишь за справками и намѣрены противодѣйствовать бунту. Двадцать, по крайней мѣрѣ, участковъ воздерживаются или не одобряютъ бунта и вовсе не присылаютъ комиссаровъ. Несмотря на это забравшіеся въ ратушу 70–80 бунтовщиковъ устраиваются какъ законное Собраніе подъ предсѣдательствомъ Югенена и избираютъ секретаремъ Тальена. Между двумя Коммунами, законной и захватной, засѣдающими рядомъ подобно двумъ чашамъ вѣсовъ, послѣдняя постепенно перетягиваетъ первую и въ 6 часовъ утра отрѣшаетъ ее именемъ народа, выгоняетъ и разсаживается на ея креслахъ. Между нею и властью надъ Парижемъ стоятъ два лица — мэръ Петіонъ и командиръ національной гвардіи — Манда. Петіона нечего было бояться. По его же словамъ, онъ желалъ бунта и боялся только одного, что онъ не удастся; но чтобы снять съ себя отвѣтственность, онъ уговорился съ бунтовщиками, что они его арестуютъ. Они однако объ этомъ забыли и ему пришлось самому нѣсколько разъ настаивать на исполненіи этой мѣры — «C’est moi, oui, c’est moi», восклицаетъ этотъ политическій фатъ.
Опаснѣе былъ Манда. Послѣ Лафайета должность главнокомандующаго національной гвардіей была отмѣнена и занималась по очереди батальонными командирами. Очередь была за Манда, очень добросовѣстнымъ офицеромъ, который занялъ постъ около Тюльери вѣрными батальонами. Новые владыки его арестуютъ, назначаютъ на его мѣсто Сантерра, а отъ арестованнаго Манда требуютъ отозванія половины войска, поставленнаго имъ у дворца. На его отказъ его отправляютъ въ «аббатство» (тюрьму). По этому условному приказу, данному Дантономъ, одинъ изъ «молодцовъ» Дантона, Россиньоль, при выходѣ убиваетъ Манда выстрѣломъ изъ пистолета.
Путь къ дворцу теперь свободенъ и король предоставленъ произволу кровожадной толпы, собравшейся около Тюльери и поддержанной батальонами изъ предмѣстій съ пушками и «добровольцами» изъ Марсели и Бреста. Правда, король еще имѣлъ возможность защищать дворецъ своихъ предковъ. Молодой Наполеонъ, случайно бывшій свидѣтелемъ всего происходившаго и которому пришлось три года спустя защищать Конвентъ при подобныхъ условіяхъ и этимъ положить первую ступень къ своему престолу, утверждаетъ, что успѣхъ былъ возможенъ, но разница была велика между молодымъ героемъ и апатичнымъ защитникомъ дѣла, въ которое онъ самъ не вѣрилъ, притомъ рисковавшимъ своей семьей. Людовикъ XVI былъ окруженъ отрядомъ національной гвардіи, привѣтствовавшимъ его крикомъ: «долой якобинцевъ!», онъ имѣлъ при себѣ дисциплинированный батальонъ вѣрныхъ швейцарцевъ въ 750 человѣкъ и около двухъ сотенъ добровольныхъ защитниковъ. Но его и тутъ окружала измѣна — городскій синдикъ Рёдереръ — при Наполеонѣ графъ Рёдереръ — и другіе представители муниципалитета умоляли его не допускать кровопролитія и искать убѣжища въ сосѣднемъ Законодательномъ собраніи. И Людовикъ также безропотно сложилъ свою корону передъ бунтующей толпой, какъ два года предъ тѣмъ безропотно отказался отъ власти передъ захватившими ее депутатами. «Я пришелъ сюда», — сказалъ онъ, входя въ Собраніе: — «чтобы предотвратить великое преступленіе». Намѣреніе было благородно. «Но почему же», — спрашиваетъ по этому поводу Тэнъ, — «Тюльери были брошены на жертву толпѣ? Потому что какъ у управляемыхъ, такъ и у правителей въ то время совершенно утратилось понятіе о государствѣ, — у однихъ потому, что они возвели гуманность на степень обязанности, у другихъ потому, что они возвели непокорность въ право».