Вводя въ исторію площадную толпу, Тэнъ изобразилъ и ея непосредственныхъ вожаковъ, стоявшихъ на одномъ уровнѣ съ нею — личности такого рода, какихъ не выводилъ никто изъ предшествовавшихъ Тэну историковъ. Вотъ портретъ одного изъ такихъ вожаковъ черни, по имени Saule: «это — маленькій, толстенькій, жалкаго вида старикъ, который всю жизнь пропьянствовалъ, сначала былъ обойщикомъ, потомъ разнощикомъ тайныхъ цѣлебныхъ средствъ (орвіетана), шарлатаномъ, за 4 су продававшимъ противъ боли въ почкахъ баночки съ жиромъ людей, снятыхъ съ висѣлицы, а послѣ того сталъ старшиной клакёровъ на галереѣ Національнаго собранія; выгнанный изъ этой должности за мошенничество, онъ былъ снова водворенъ на свое мѣсто при Законодательномъ собраніи и получилъ помѣщеніе для устройства патріотической кофейни у входа въ Собраніе, награду въ 600 ливровъ, казенную квартиру и мѣсто инспектора галерей, т. е. сталъ заправиломъ общественнаго мнѣнія.
Таково было положеніе жирондинцевъ въ Парижѣ.
Тэнъ приводитъ по этому поводу изъ архива интересное письмо американца Томаса Пена, жившаго тогда въ Парижѣ, къ Дантону, писанное въ самый разгаръ борьбы между Жирондой и Парижемъ. Онъ видитъ единственное средство спасенія въ удаленіи Конвента изъ Парижа и приводитъ въ подтвержденіе опытъ, вынесенный имъ изъ американской революціи. Онъ тогда убѣдился въ «громадномъ неудобствѣ пребыванія правительства въ предѣлахъ какого нибудь муниципія и разсказываетъ, черезъ какія мытарства проходилъ конгрессъ, пока онъ засѣдалъ въ большихъ городахъ — сначала въ Филадельфіи, потомъ въ Жерсеѣ, затѣмъ въ Нью-Іоркѣ и снова въ Филадельфіи, пока не рѣшилъ построить себѣ городъ, независимый отъ какого либо штата. Тутъ особенно ясно обнаруживается фатальное значеніе 5-го октября, насильственное плѣненіе короля и Учредительнаго собранія парижанами. Но въ 1793 году это зло было уже непоправимо и нельзя было ожидать отмѣны его со стороны того, кто, какъ Дантонъ, былъ однимъ изъ ярыхъ вождей столичнаго пролетаріата.
Жирондинцамъ скоро пришлось убѣдиться въ томъ, что автономная въ Парижѣ якобинская революція, которою они пользовались для сверженія короля, загубитъ и ихъ. Парижъ сталъ достояніемъ санкюлотовъ. Почти во всѣхъ секціяхъ, заявляетъ современный наблюдатель, предсѣдательское мѣсто занимаетъ санкюлотъ; санкюлоты распоряжаются въ помѣщеніи, разставляютъ караулъ, назначаютъ ревизоровъ. Пять-шесть шпіоновъ, служащихъ въ секціи и получающихъ поденную плату въ 40 су, находятся тамъ съ начала засѣданія до конца. Эти же люди обязаны переносить постановленіе полицейскаго отдѣленія одной секціи въ другія, такъ что если санкюлоты одной секціи недостаточно сильны, они могутъ призывать на помощь сосѣднія.
Въ рукахъ санкюлотовъ и парижская дума. Революціонная Коммуна, произведшая сентябрьскую рѣзню, несмотря на это, продержалась до декабря и когда была возобновлена, то пополнилась такими же элементами. Въ національной гвардіи теперь также преобладаютъ санкюлоты. «Нельзя называть національной гвардіей этотъ сбродъ людей, вооруженныхъ пиками, съ примѣсью нѣсколькихъ буржуа, съ 10 августа несущихъ военную службу въ Парижѣ. На самомъ дѣлѣ въ спискахъ считается 110.000 человѣкъ; но обыкновенно они остаются дома и посылаютъ вмѣсто себя какого нибудь санкюлота за плату, чтобы стоять на часахъ. При каждой секціи находится запасная сотня для мѣстной службы, итого въ постоянномъ распоряженіи революціи 4–5 тысячъ сорванцовъ, среди которыхъ можно найти всѣхъ дѣятелей сентябрьскихъ дней.
При такихъ условіяхъ фракція 180 жирондинцевъ, несмотря на опору четырехъ сотъ засѣдателей «болота», безсильны противъ полсотни чистыхъ якобинцовъ, пробравшихся въ Конвентъ, которыхъ самъ Дантонъ рекомендовалъ, какъ «кучу подлецовъ и невѣждъ, не имѣющихъ здраваго смысла, которые патріотичны лишь, когда пьяны… Маратъ только умѣетъ лаять; Лежандръ (другъ Дантона) годенъ только для того, чтобы рубить говядину; остальные умѣютъ только вставать или сидѣть. Но у нихъ крѣпкіе бока и кулаки». Такое меньшинство, конечно, не подчинится правиламъ парламентскихъ дебатовъ и всегда готово отвѣчать на возвышенныя рѣчи криками, оскорбленіями, угрозами и рукопашнымъ боемъ съ кинжалами, пистолетами и саблями. «Подлые интриганы, клеветники, негодяи, чудовища, убійцы, дураки, свиньи» — таковы ихъ обычныя любезности. Они оскорбляютъ предсѣдателя, заставляютъ его сходить съ своего кресла; одинъ хочетъ вырвать у него бумагу, другой кричитъ, что, если онъ посмѣетъ ее прочесть, онъ его задушитъ. «Залъ сдѣлался ареной гладіаторовъ». Иногда вся «гора» бросается съ своихъ скамей и противъ этой человѣческой волны поднимается другая справа. Уже съ половины декабря наиболѣе видные представители правой принуждены не ночевать дома и носить при себѣ оружіе, а послѣ казни короля они почти всѣ приходятъ въ Конвентъ вооруженными.
Въ ночь съ 9 на 10 марта ихъ пришло только 43. Увидавъ себя въ такомъ маломъ количествѣ, они сговорились при первомъ враждебномъ противъ нихъ дѣйствіи броситься на противниковъ и дорого продать свою жизнь.
Но противниками ихъ въ Конвентѣ не одни якобинцы горы. Худшіе якобинцы наполняютъ галереи. Съ галерей аплодировали Верньо, когда онъ громилъ короля и министровъ. Теперь громы съ галерей направлены противъ него и его товарищей. Изъ залы манежа Собраніе перевели въ новую залу Тюльери; здѣсь на главной галереѣ сидятъ 900 человѣкъ, а на двухъ боковыхъ до 1.500. Сравнительно съ ними галереи Учредительнаго и Законодательнаго собраній были тихи. Напрасно большинство Конвента негодуетъ — самыя площадныя ругательства раздаются противъ него съ галерей. Когда Бюзо выступилъ съ своимъ обвиненіемъ противъ Марата, онъ былъ принужденъ стоять полчаса на трибунѣ, не въ состояніи окончить ни одной фразы за шумомъ. Особенно при именной подачѣ голосовъ крики и угрозы смерти смущаютъ депутатовъ.
Но кромѣ якобинцевъ Конвента и санкюлотовъ галерей жирондинцамъ грозитъ еще третій врагъ — улица. Начиная съ ноября, когда Луве выступилъ съ своей обвинительной рѣчью противъ Робеспьера за сентябрьскія убійства, всякое крупное дѣло въ Конвентѣ грозитъ повтореніемъ 10 августа или 2 сентября. У Тэна отмѣченъ длинный рядъ покушеній толпы или революціонныхъ вождей противъ господствующей партіи. То клубъ Кордельеровъ приглашаетъ парижскія власти захватить верховную власть и арестовать депутатовъ-измѣнниковъ; то Якобинскій клубъ призываетъ секціи взяться за оружіе, чтобы освободиться отъ депутатовъ, апеллировавшихъ къ народу во время суда надъ королемъ, и отъ министровъ; то секція des Gravilliers предлагаетъ остальнымъ секціямъ выбрать, какъ 10 авг., спеціальныхъ комиссаровъ, которые соберутся въ комитетъ, «чтобъ позаботиться объ общественной безопасности»; то «диктаторы массакра» Фурнье и товарищи требуютъ отъ Коммуны, чтобы она объявила себя «въ революціи» и закрыла заставы; на террасѣ около Конвента собирается толпа, чтобъ чинить «народный судъ», чтобы «снять головы съ депутатовъ и послать ихъ въ департаменты».
Понятно, что подъ этимъ тройнымъ давленіемъ, въ этой ежедневной политической пыткѣ, большинство, поддерживавшее жиронду, подламывается. Во время процесса надъ королемъ, по словамъ Дону, его сосѣдъ, когда съ трибуны Конвента одинъ за другимъ депутаты голосуютъ за «казнь», — выражаетъ энергическими жестами свое негодованіе. Очередь доходитъ до него; галерея, вѣроятно подмѣтившая его настроеніе, напускается на него съ такими шумными угрозами, что онъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ не можетъ произнести ни слова. Наконецъ возобновляется тишина и онъ подаетъ голосъ за смерть.
Другіе, какъ Дюранъ де-Мальянъ, слѣдуя завѣту Робеспьера, «что партія наиболѣе сильная всегда и наиболѣе правая» — погружаются въ свое «болото». У этихъ подъ взглядомъ Робеспьера «кровь стынетъ отъ страха» и блѣдность страха выступаетъ на ихъ лицѣ. Камбасересъ прячется въ своей законодательной комиссіи; Бареръ, лакей по натурѣ, мѣняетъ господина и приноситъ свою риторику господствующему меньшинству. Сіесъ, подавши голосъ за казнь, впадаетъ въ безусловное молчаніе столько же изъ чувства отвращенія, какъ и изъ разсчета: «Къ чему тутъ чарка моего вина въ этой попойкѣ». Нѣкоторые, даже изъ числа жирондинцевъ оправдываютъ себя софизмами. Пользуясь извѣстною популярностью, они боятся ее утратить и хотятъ сберечь себя до рѣшительной минуты. Барбару говоритъ, что надо подавать голосъ за казнь, ибо это лучшее средство оправдать жиронду противъ клеветы якобинцевъ. Берліе находитъ, что надо голосовать за казнь, ибо къ чему настаивать на изгнаніи — Людовикъ XVI былъ бы растерзанъ прежде, чѣмъ бы его доставили до границы. Наканунѣ приговора Верньо сказалъ Сегюру: «Чтобы я голосовалъ за казнь! Считать меня способнымъ на такую гнусность значитъ оскорблять меня». На другой день, подавши голосъ за казнь, онъ оправдывался тѣмъ, что считалъ себя обязаннымъ не приносить въ жертву общественное дѣло ради сохраненія жизни одного человѣка».