По достиженіи этого результата, разыгрывается самый парадный актъ — водвореніе якобинцевъ во власти — въ день празднества 10 августа, поставленнаго на сцену знаменитымъ живописцемъ и террористомъ Давидомъ. Празднество это было описано много разъ съ его внѣшней стороны, но никто еще не выяснилъ такъ отчетливо, какъ Тэнъ, его политическаго значенія и его психологическаго эффекта на самихъ актеровъ. Героями дня являются присланные изъ провинцій семь тысячъ делегатовъ; они размѣщены вмѣстѣ съ членами Конвента по ступенямъ, которыя ведутъ къ «алтарю отечества» на Марсовомъ полѣ. На самой верхней ступени старѣйшій изъ делегатовъ стоитъ рядомъ съ президентомъ Конвента; такимъ образомъ, эти семь тысячъ делегатовъ, братаясь и сливаясь съ монтаньярами Конвента, образуютъ съ ними въ полномъ смыслѣ этого слова «настоящую священную гору».
На вершинѣ эстрады президентъ Конвента обращается къ 87 старѣйшимъ изъ делегатовъ, представляющимъ свои департаменты, и вручаетъ имъ ковчегъ, заключавшій въ себѣ конституціонную грамоту и итогъ голосованія; они съ своей стороны отдаютъ ему свои пики, которыя онъ собираетъ въ одинъ пучокъ, какъ символъ единства и нераздѣльности націи. Это моментъ высшаго энтузіазма; со всѣхъ концовъ громадной площади раздаются привѣтственныя ликованія; пушки салютуютъ удвоенными залпами; «небо и земля какъ будто откликаются, чтобы ознаменовать величайшую эпоху въ исторіи человѣчества».
Апологетъ якобинства, или историкъ-декораторъ, увлеклись бы этимъ зрѣлищемъ и изобразили бы въ восторженномъ тонѣ его эффектную сторону — историкъ-психологъ Тэнъ не отвлекается, глядя на него, отъ своего дѣла; онъ спокойно ждетъ этого момента, чтобы произвести свои наблюденія. Конечно, — говоритъ Тэнъ, — делегаты внѣ себя; ихъ нервный аппаратъ, напряженный до крайности, пришелъ въ слишкомъ сильное колебаніе; передъ ихъ очами разверзлось «тысячелѣтнее царство благодати на землѣ. Уже по пути, на площади Бастиліи, многіе обращались съ своею рѣчью къ вселенной; нѣкоторые, «охваченные пророческимъ духомъ», возвѣщали конституціи вѣчное существованіе. Они заявляютъ, что «возрождаются вмѣстѣ съ человѣчествомъ»; они смотрятъ на себя, какъ на творцовъ новаго міра; въ нихъ завершается исторія; будущее — въ ихъ рукахъ, они считаютъ себя богами на землѣ.
Въ этомъ кризисѣ «равновѣсіе разума въ зависимости — какъ у раскачавшихся вѣсовъ — отъ одного толчка, и вотъ подъ толчками фабрикантовъ энтузіазма въ делегатахъ совершается неожиданный поворотъ чувствъ, который уноситъ ихъ въ противоположномъ направленіи». Недаромъ заявляли они въ якобинскомъ клубѣ, что составляютъ съ парижскими якобинцами и террористами Конвента «единую, громадную и страшную гору, которая будетъ извергать огненную лаву на всѣхъ роялистовъ и на всѣхъ слугъ тираніи». Подъ вліяніемъ этого новаго фанатизма ихъ настроеніе круто измѣняется. Они только-что признали новую конституцію какой-то панацеей, а теперь готовы запрятать ее, какъ опасное лекарство, въ тотъ самый ящикъ, который они называютъ ковчегомъ. Они только что провозгласили свободу народа, а теперь готовы увѣковѣчить диктатуру Конвента!
Когда делегаты были доведены до высшей степени психическаго возбужденія, якобинскіе вожаки разыграли три искусно ими задуманныя и обставленныя политическія сцены, значеніе которыхъ рельефно изображено у Тэна. На другой день послѣ празднества, Конвентъ въ своемъ утреннемъ засѣданіи скромно объявляетъ, что его миссія окончена и что онъ приступаетъ къ подготовленію новыхъ выборовъ. Въ тотъ же вечеръ, въ засѣданіи якобинскаго клуба, Робеспьеръ высказываетъ какъ бы мимоходомъ рѣшающее слово: «Я чуть не забылъ самаго главнаго изъ моихъ соображеній; предложеніе, сдѣланное сегодня утромъ, имѣетъ лишь цѣлью замѣну членовъ очищеннаго (отъ жирондинцевъ) нынѣ Конвента — эмиссарами Питта и Кобурга»{56}. Присутствующіе якобинцы, конечно, громко вопіютъ противъ передачи власти врагамъ отечества — и делегаты шумно присоединяются къ нимъ. На другой день, 12 августа, разыгрался въ Конвентѣ заключительный актъ великой политической комедіи. Делегаты съ такимъ напоромъ нахлынули въ залу засѣданія, что весь Конвентъ скучился на лѣвой сторонѣ ея и предоставилъ гостямъ свои мѣста на правой (гдѣ раньше сидѣли жирондинцы) «для ея патріотическаго очищенія». Обезумѣвшіе отъ одушевленія делегаты превратили верховное собраніе французскаго народа въ анархическій клубъ, въ которомъ въ перемежку провозглашались самыя сумасбродныя предложенія. На этомъ дикомъ фонѣ развертывается, однако, во всемъ блескѣ политическій талантъ Дантона. Это былъ, несомнѣнно, самый ведикій моментъ въ жизни этого демагога. Изъ анархическихъ и кровожадныхъ воплей онъ извлекъ принципъ террора, какъ системы, т.-е. якобинской диктатуры. Онъ воспользовался состояніемъ почти невмѣняемости сбитыхъ съ толку делегатовъ для того, чтобы приписать имъ иниціативу террора и провозгласить въ общихъ чертахъ самую программу террора, а именно: заключеніе въ тюрьму «подозрительныхъ», реквизицію всѣхъ нужныхъ людей и припасовъ, сосредоточеніе всей правительственной силы въ рукахъ Комитета общественнаго спасенія и отправленіе восвояси самихъ делегатовъ подъ благовиднымъ предлогомъ. Всѣ эти предложенія были приняты огуломъ, и въ чаду рукоплесканій и криковъ зрители и актеры поклялись исполнить программу террора. Политическій фокусъ удался — le tour est fait — мнимое выраженіе народной воли освятило персоналъ, принципъ и самое названіе террора. Что же касается орудій политической операціи, то теперь оставалось лишь водворить ихъ на мѣсто. Делегаты — а ихъ вмѣшательства и протеста монтаньяры именно и опасались — высылаются каждый въ свое захолустье въ качествѣ агентовъ и миссіонеровъ парижскихъ террористовъ. Нѣтъ болѣе рѣчи о томъ, чтобы ввести въ дѣйствіе новую конституцію; она служила только для отвода глазъ, приманкой, сфабрикованной, чтобы лучше уловить рыбу въ мутной водѣ. По окончаніи ловли, эту приманку убираютъ для храненія въ видномъ мѣстѣ залы, въ маленькомъ художественномъ памятникѣ, по рисунку Давида. «Теперь, — говоритъ Дантонъ, — Конвентъ долженъ быть весь проникнутъ сознаніемъ своего достоинства, ибо онъ нынѣ облеченъ всѣмъ полномочіемъ національной мощи».
Такъ завершилось «завоеваніе» Франціи якобинцами. Тэнъ не придумалъ этого термина, онъ извлекъ его изъ офиціальнаго языка партіи, захватившей власть. Якобинцы вполнѣ сознавали, что ихъ торжество надъ большинствомъ обусловливалось насиліемъ: республика, — говорили они, — только тогда будетъ упрочена, «когда санкюлоты, единственные представители націи, единственные граждане, будутъ царствовать по праву завоеванія» (régneront par droit de conquête). Якобинцы поняли, что они имѣютъ противъ себя не только побѣжденныхъ противниковъ, роялистовъ, конституціоналистовъ, жирондинцевъ или федералистовъ, но и всю массу «равнодушныхъ» (les indifférents). Поэтому ихъ власть, добытая насиліемъ, могла держаться лишь съ помощью насилія — терроръ естественно вытекалъ изъ такого порядка вещей. «Мы должны карать всякаго, — говорили они, — кто относится пассивно къ республикѣ и ничего для нея не сдѣлалъ»… «Между народомъ и его врагами нѣтъ ничего общаго, кромѣ меча; надо властвовать силою меча надъ тѣми, кѣмъ нельзя управлять въ силу права».