Поэтому первымъ словомъ новыхъ властителей — открытое заявленіе объ отмѣнѣ конституціи. «При обстоятельствахъ, въ которыхъ находится республика, говоритъ Сенъ-Жюстъ, 10 окт., конституція (принятая народомъ) не можетъ быть утверждена. Она бы обезпечила всякія нападенія на свободу, потому что лишила бы правительство необходимаго права примѣнять насиліе для ихъ подавленія». Теперь не до того, чтобы «управлять согласно принципамъ мира и естественной справедливости». Эти принципы хороши среди «друзей свободы»; но они неумѣстны во взаимныхъ отношеніяхъ между патріотами и ихъ недоброжелателями. Эти послѣдніе стоятъ «внѣ народа, внѣ закона», внѣ общественнаго договора; это взбунтовавшіеся рабы, которыхъ можно только карать или принуждать.
Сообразно съ этимъ якобинцы организуются и упрочиваются во власти; они устраняютъ народъ отъ всякаго участія въ верховной власти и потому лишаютъ его права избирать своихъ мѣстныхъ администраторовъ и законодателей. «При обыкновенномъ способѣ правленія, — говоритъ Кутонъ, — народу принадлежитъ право избранія, вы не можете его лишить этого права. При чрезвычайномъ же порядкѣ управленія (dans le gouvernement extraordinaire) всякій починъ (impulsion) долженъ исходить изъ центральной власти и самыя избранія должны совершаться Конвентомъ». Этими словами Конвентъ провозглашаетъ принципъ, примѣненный къ дѣлу потомъ «первымъ консуломъ». «Избирательныя собранія, — вторитъ Кутону послушный и смѣтливый Бареръ — это монархическія учрежденія, они пропитаны роялизмомъ; въ этотъ моментъ революціи ихъ надо тщательно избѣгать». Для того, чтобы народъ не ропталъ и повиновался, у него отбираютъ оружіе, которымъ онъ свободно и произвольно пользовался въ первые годы революціи, и его подчиняютъ якобинской полиціи; съ этою цѣлью устроиваютъ по возможности въ каждой общинѣ «революціонный (полицейскій) комитетъ». По словамъ Дантона, «эти комитеты учреждены для того, чтобы установить диктатуру гражданъ, преданныхъ свободѣ, надъ подозрительными». Въ виду того, что «истинные граждане» со всѣхъ сторонъ окружены подозрительными и равнодушными, необходимо, по выраженію Бильо-Варенна, чтобы мечъ Дамокла висѣлъ отнынѣ повсюду, по всему пространству государства.
Приведенныя сейчасъ офиціальныя заявленія новаго якобинскаго правительства показываютъ, какой коренной переворотъ въ воззрѣніяхъ правителей на управляемыхъ совершился во Франціи вмѣстѣ съ захватомъ власти якобинцами. Никто изъ предшествовавшихъ Тэну историковъ не выставилъ такъ ярко этого факта; даже историки, спеціально задавшіеся цѣлью прослѣдить исторію террора, не сумѣли этого сдѣлать. Вотъ какимъ образомъ изображаетъ Тэнъ происшедшую тогда перемѣну.
«До сихъ поръ слабость законнаго правительства была безпредѣльна. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, изъ кого бы оно ни состояло, оно встрѣчало постоянное и повсемѣстное неповиновеніе. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, изъ кого бы оно ни состояло, оно не дерзало прибѣгать къ силѣ, чтобы заставить себѣ повиноваться. Набираемые изъ образованныхъ и благовоспитанныхъ классовъ правители, получая власть, приносили съ собою предразсудки и чувствительность вѣка; подъ властью господствовавшаго догмата, они отступали передъ волею толпы и, слишкомъ вѣря въ права человѣка, они слишкомъ мало вѣрили въ права магистрата; къ тому же, по гуманности, они питали отвращеніе къ крови и, не желая подавлять другихъ, допускали принужденіе надъ собою. Такимъ образомъ, съ 1-го мая 1789 г. по 2-е іюня 1793 г. они законодательствовали и администрировали среди сотенъ бунтовъ, оставшихся почти безнаказанными, и ихъ конституція — злокачественный плодъ теоріи и страха — лишь превратила самопроизвольную анархію въ анархію узаконенную. Намѣренно, изъ недовѣрія къ принципу власти, они разслабили правительство, свели короля къ положенію декоративнаго автомата, почти уничтожили центральную власть, сверху до низу по всей іерархической лѣстницѣ: всѣ начальствующія лица утратили свою власть надъ подчиненными, министръ надъ администраціей департаментовъ, департаменты надъ управленіями округовъ, окружныя администраціи — надъ общинами; во всѣхъ вѣдомствахъ начальникъ, не назначаемый свыше, а избираемый на свою должность подчиненными, подпалъ зависимости отъ нихъ. Съ той поры всѣ посты, гдѣ еще держалась власть, оказались изолированными и беззащитно предоставлялись нападающимъ, становясь жертвою легкой добычи; а въ довершеніе всего, декларація правъ, провозгласивши, по выраженію Марата, юрисдикцію «довѣрителей надъ ихъ приказчиками» (des commettants sur les commis) призывала всѣхъ желавшихъ занять эти посты — брать ихъ приступомъ. Тогда образовалась партія, которая кончила тѣмъ, что стала шайкой; при ея крикахъ, подъ ея угрозами и пиками, въ Парижѣ и въ провинціяхъ, на выборахъ и въ Законодательномъ собраніи, большинство вездѣ молчало, меньшинство голосовало, постановляло и царствовало. Законодательное собраніе было очищено, король свергнутъ съ престола, Конвентъ изувѣченъ. Изъ всѣхъ гарнизоновъ центральной цитадели, въ ней чередовавшихся, роялистовъ, конституціоналистовъ, жирондинцевъ — ни одинъ не умѣлъ защищаться, организовать «исполнительную власть», вынуть изъ ноженъ мечъ, дѣйствовать имъ на улицѣ! При первомъ нападеніи, иногда просто при первомъ требованіи, всѣ эти гарнизоны сдавали свое оружіе, и главная цитадель, подобно всѣмъ прочимъ общественнымъ укрѣпленіямъ, была занята якобинцами».
Этотъ характеръ правительственной политики, столь образно здѣсь очерченный Тэномъ, эта неувѣренность въ себѣ и нерѣшительность власти ведутъ, однако, свое начало не съ 1789 года. Его корни можно прослѣдить глубоко въ нѣдрахъ стараго порядка. Въ этомъ отношеніи необходимо напомнить цѣнныя наблюденія, сдѣланныя Токвилемъ надъ правительствомъ стараго порядка и основанныя на долгомъ изученіи неизданной административной переписки министерства съ интендантами. Высказанныя по этому случаю замѣчанія Токвиля тѣмъ болѣе интересны, что они сдѣланы непреднамѣренно, безъ всякаго желанія объяснить ходъ революціонной катастрофы.
Указавъ на то, что бюрократическая централизація утверждалась среди провинціальныхъ и сословныхъ особенностей и привилегій путемъ постепенныхъ захватовъ, Токвиль объяснялъ этимъ способомъ ея возникновенія самый характеръ новой власти. «Правительство, — говоритъ онъ, — плохо сознавало предѣлы своей власти; ни одно изъ его правъ не было ни точно формулировано, ни прочно установлено; область его дѣйствій стала очень обширна, но оно двигалось въ ней нетвердымъ шагомъ, какъ въ мѣстности неизвѣданной. Мѣстная администрація (Токвиль разумѣетъ интендантовъ, которыхъ правительство брало не изъ аристократіи), сознавая свое недавнее и незнатное происхожденіе, была всегда робка въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ только встрѣчала препятствіе на своемъ пути. Когда читаешь переписку министровъ и интендантовъ XVIII вѣка, изумляешься поразительному зрѣлищу того, какъ правительство, — столь склонное къ захватамъ и деспотизму, пока никто не отказывалъ ему въ повиновеніи, — смущается передъ малѣйшимъ сопротивленіемъ, какъ самая легкая критика его тревожитъ, какъ самый незначительный шумъ выводитъ его изъ себя, и какъ оно тогда останавливается, колеблется, вступаетъ въ переговоры и дѣлаетъ уступки, нерѣдко далеко отступая отъ естественныхъ предѣловъ своего могущества. Изнѣженный эгоизмъ Людовика XV и доброта его преемника способствовали установленію такой внутренней политики. Этимъ государямъ, конечно, никогда не приходила мысль, что у нихъ могутъ отнять престолъ» (Tocq., «A. R.», р. 191). Итакъ, указанная Тэномъ — за первые четыре года революціи — политика послабленія имѣла глубокіе корни въ административномъ строѣ и нравахъ страны. Тѣмъ радикальнѣе и рѣзче былъ переворотъ въ правительственныхъ и административныхъ пріемахъ, произведенный якобинцами, когда они захватили верховную власть.
На этотъ разъ, по метафорѣ Тэна, гарнизонъ, занявшій цитадель правительства, оказался совершенно другого пошиба. Изъ большой массы французскаго народа, миролюбивой по своимъ нравамъ и цивилизованной въ своихъ чувствахъ, революція подобрала людей настолько фанатическихъ или дикихъ, или же испорченныхъ, что у нихъ вполнѣ утратилось всякое уваженіе къ другимъ; этотъ новый гарнизонъ состоитъ изъ сектантовъ, ослѣпленныхъ догматомъ, изъ убійцъ, зачерствѣлыхъ въ своемъ ремеслѣ, честолюбцевъ, судорожно цѣпляющихся за свои мѣста. По отношенію къ человѣческой жизни и собственности у этихъ людей нѣтъ никакой совѣстливости, ибо они приноровили теорію къ своимъ нуждамъ и свели народовластіе къ собственной власти. По мнѣнію якобинца, общественное дѣло — его достояніе, а общественное дѣло въ его глазахъ поглощаетъ собою всякое частное дѣло, простирается на тѣло и на душу, на имущество и совѣсть каждаго; такимъ образомъ, все ему принадлежитъ; въ силу того только, что онъ якобинецъ, онъ самымъ законнымъ образомъ становится царемъ и папою. Ему нѣтъ дѣла до дѣйствительной воли существующихъ на свѣтѣ французовъ; его полномочіе основано не на ихъ голосованіи, оно исходитъ свыше; оно ему дано въ силу Истины, Разума и Добродѣтели. Такъ какъ одинъ онъ просвѣщенъ и одинъ онъ патріотъ, то онъ одинъ достоинъ власти, и его властолюбивая гордость признаетъ во всякомъ сопротивленіи — преступленіе. Если большинство протестуетъ, то это потому, что оно тупо или извращено; въ силу этихъ двухъ причинъ оно заслуживаетъ того, чтобы его проучили, и оно должно быть проучено. Сообразно съ этимъ и съ самаго начала якобинецъ не зналъ другого дѣла, какъ бунтъ и узурпацію, грабежи и убійства, покушенія противъ частныхъ лицъ, противъ властей, противъ законодательныхъ собраній, противъ закона, противъ государства. Нѣтъ насилій, которыхъ онъ бы не совершалъ; по инстинкту онъ всегда ведетъ себя властителемъ; въ качествѣ частнаго человѣка или клубиста онъ уже считалъ себя властелиномъ, а теперь, когда власть стала ему принадлежать по закону, онъ не помышляетъ отъ нея отказаться — тѣмъ болѣе, что если онъ допуститъ послабленіе, онъ погибнетъ: чтобы спастись отъ эшафота, у него вѣдь нѣтъ другого убѣжища, кромѣ диктатуры! Подобный человѣкъ не дастъ себя прогнать, какъ его предшественники; совершенно наоборотъ, онъ заставитъ себя слушать во что бы то ни стало; онъ не задумается возстановить центральную власть и правительственный органъ; онъ прицѣпитъ къ нему весь механизмъ мѣстной администраціи, который былъ отдѣленъ отъ него; онъ вновь приспособитъ старую нагнетательную машину и будетъ орудовать ею болѣе сурово, болѣе деспотично и съ большимъ презрѣніемъ къ частнымъ правамъ и къ общественной свободѣ, чѣмъ Людовикъ XIV и Наполеонъ.