Что же касается до исполнительной и административной власти, то министры превращены въ приказчиковъ Комитета: они приходятъ ежедневно, въ указанный часъ, получать его распоряженія и приказы; они представляютъ ему мотивированный списокъ всѣхъ агентовъ, которыхъ они разсылаютъ въ департаменты и за границу; они запрашиваютъ Комитетъ по поводу малѣйшихъ подробностей; это писцы, простыя машины или манекены, настолько ничтожные, что подъ конецъ ихъ лишаютъ и титула, и обязанность «комиссара для внѣшнихъ сношеній» поручена бывшему школьному учителю, безтолковому клубному засѣдателю, герою бильярда и кабачка, едва способному прочитывать бумаги, которыя ему приносятъ для подписи въ кафе, гдѣ онъ проводитъ свои дни. — Такимъ образомъ вторую власть въ государствѣ Комитетъ превратилъ въ свою дворню (une escouade de domestiques), a первую — въ толпу клакеровъ.
По тому, во что Конвентъ превратилъ министровъ, можно судить и объ организаціи, которую онъ далъ администраціи провинцій. Первымъ дѣломъ Учредительнаго собранія была отмѣна интендантовъ (губернаторовъ). Первымъ дѣломъ Конвента было возстановленіе ихъ въ худшемъ видѣ. Конвентъ еще болѣе сузилъ и безъ того не широкія права поставленныхъ во главѣ департаментовъ директорій (земскихъ управъ). Но настоящими правителями провинцій, проводниками и слѣпыми орудіями правительственнаго деспотизма стали при якобинскомъ правительствѣ комиссары, временно посылавшіеся Комитетомъ иногда по одному, иногда по двое въ провинцію. Эти комиссары Конвента были безусловными, безконтрольными диктаторами въ своей провинціи и въ то же время рабами своихъ товарищей въ Комитетѣ общественнаго спасенія. Ежеминутно они могли ожидать, что ихъ вызовутъ въ Парижъ для кроваваго отвѣта; сплошь и рядомъ являлись къ нимъ довѣренныя лица парижскихъ диктаторовъ, иногда совсѣмъ молодые люди, для контроля надъ ними или для смѣны ихъ. Диктаторы проливали кровь, дрожа за свою собственную. «Пего же вы хотите, — чтобы я самъ пошелъ на гильотину?» — спросилъ Карье, когда его просили пощадить сдавшихся добровольно вандейцевъ: — «я не могу спасти этихъ людей». Какъ и его товарищи въ Конвентѣ, комиссаръ казнитъ изъ страха передъ казнью; но его положеніе хуже, ибо онъ дѣлаетъ свои распоряженія не на бумагѣ, а все, что онъ приказываетъ, приводится въ исполненіе тутъ же, на его глазахъ. Если самъ онъ родомъ изъ управляемой имъ провинціи, то онъ лично знаетъ людей, которыхъ губитъ; они для него не пустыя имена, не цифры, а живые образы, неотвязчивыя воспоминанія. Конфискованная имъ серебряная посуда проходитъ черезъ его руки; передъ его домомъ тянутся ряды людей, отправляемыхъ въ тюрьмы; нерѣдко самая гильотина работаетъ передъ его окнами; онъ живетъ въ домѣ жертвъ, имъ казненныхъ, спитъ въ ихъ постели, пьетъ вино изъ ихъ погреба. При такомъ непосредственномъ, такъ сказать, физическомъ соприкосновеніи съ жертвами, «всемогущество палача создаетъ вокругъ него какую-то зачумленную атмосферу, противъ которой не можетъ устоять никакое здоровье. Возвращенный въ условія, отравлявшія его существо въ дикихъ странахъ и въ варварскія эпохи, человѣкъ снова подвергается нравственнымъ недугамъ, отъ которыхъ онъ, какъ можно было думать, навсегда избавился; язвы дальняго Востока и среднихъ вѣковъ, забытая и повидимому исчезнувшая проказа, чумныя болѣзни, доступъ которымъ въ цивилизованныя страны казался навсегда закрытымъ, возвращаются и проявляются въ душѣ его гнойными нарывами и струпьями!»
Всѣ грубые и гадкіе инстинкты, которые сдерживаетъ въ дикихъ натурахъ зависимость отъ окружающаго ихъ цивилизованнаго общества, вырываются на просторъ подъ покровомъ безусловной власти и полной безнаказанности. Взгляните у Тэна на Дюкене — это какое-то подобіе «дога, который постоянно лаетъ и кусается и всего болѣе свирѣпъ послѣ того, какъ онъ насытился». Это сравненіе съ догомъ — какъ бы контуръ образа, наполненный у Тэна многочисленными фактами, придающими самому образу живую и ужасающую реальность. Не станемъ останавливаться на этихъ фактахъ и не будемъ также приводить грубыхъ и циническихъ выходокъ Дюмона съ просительницами, пришедшими умолять его о пощадѣ ихъ мужей. Публичныя оскорбленія, которыя онъ имъ наносилъ, издѣваясь надъ ними съ ордою своихъ пособниковъ, представляются неправдоподобными для страны, которая въ правѣ была гордиться рыцарскимъ обращеніемъ съ женщиной. Этотъ Дюмонъ{57}, съ «рожей бѣлаго негра», изъ деревенскаго стряпчаго сталъ "царемъ Пикардіи» и халифомъ на часъ; но онъ хорошо сумѣлъ воспользоваться своимъ халифствомъ, въ воспоминаніи о которомъ у него остались великолѣпно меблированный дворецъ и имѣніе въ четыреста тысячъ ливровъ. До невѣроятныхъ размѣровъ дошло также и проявленіе другихъ грубыхъ инстинктовъ, — пьянства, обжорства и распутства, — отъ самыхъ грубыхъ формъ, напоминающихъ лагерь Валенштейновскихъ наемниковъ, до самыхъ эпикурейскихъ… А что творили въ пьяномъ видѣ эти комиссары! Въ Тарбѣ Монетье, явившись въ революціонный трибуналъ весьма разгоряченный обильнымъ пиршествомъ, сталъ самъ допрашивать подсудимаго, бывшаго офицера, присудилъ его къ гильотинѣ и приказалъ казнить тотчасъ же, ночью, при свѣтѣ факеловъ… Па слѣдующее же утро, встрѣтившись съ предсѣдателемъ суда, Монетье говоритъ ему: «Хорошаго же страха нагнали мы вчера вечеромъ на бѣднаго Ласалля!» — «Какъ хорошаго страха?» — изумляется тотъ: — «вѣдь Ласалль казненъ!» — Диктаторъ забылъ, что онъ приказалъ совершить казнь. У одного отъ опьянѣнія развивается кровожадность, у другого являются нечистоплотныя замашки. Разсказавъ то, что продѣлалъ въ театрѣ Дартигуатъ — одинъ изъ худшихъ тирановъ юга, постоянно пьяный, Тэнъ имѣлъ право сказать: «на этотъ разъ обнаружился звѣрь въ своемъ естественномъ видѣ; весь покровъ, который соткали для него вѣка и въ который облекла его цивилизація, послѣднее человѣческое одѣяніе спали съ него: глазамъ предстало первобытное животное, свирѣпый и чувственный горилла, повидимому, укрощенный, но неизмѣнно торчащій внутри человѣка и выскочившій наружу въ болѣе гадкомъ видѣ, чѣмъ онъ былъ въ первые дни своего бытія, — подъ вліяніемъ диктатуры, сопровождаемой пьянствомъ».
Разгульная и распутная жизнь требуетъ большихъ расходовъ: диктатура доставляетъ нужныя для этого средства и много больше для удовлетворенія алчности и для наживы; баснословны грабительства, которыми наполнены составленные Тэномъ формулярные списки всесильныхъ комиссаровъ. Но все это представляетъ довольно обыкновенное явленіе, все это встрѣчается вездѣ, гдѣ люди могли безнаказанно злоупотреблять своей властью и удовлетворять своимъ страстямъ. Характерною особенностью якобинцевъ является съ точки зрѣнія Тэна то, что ихъ диктатура не только разнуздывала въ человѣкѣ животное, но доводила его до помѣшательства, пробуждала въ немъ, какъ выражается Тэнъ, безумца (le fou). У большинства этихъ «амбулаторныхъ сатраповъ» психическое равновѣсіе нарушено слишкомъ громаднымъ прыжкомъ отъ прежняго ничтожества къ безграничной власти, которой они облечены. Недавно они еще были у себя на родинѣ безвѣстными адвокатами или медиками, агитаторами мѣстнаго клуба; вчера еще они терялись въ массѣ Конвента, молча подавая свой голосъ, а теперь произвольно распоряжаются цѣлымъ департаментомъ; въ ихъ рукахъ имущество, свобода, жизнь полмилліона людей. Поэтому, подобно вѣсамъ, на которые возложена несоразмѣрная тяжесть, ихъ разсудокъ накренился. Ихъ притязанія не знаютъ границы. Многіе, не довольствуясь гражданскою властью, хотятъ командовать арміей, обращаются съ офицерами и генералами, какъ съ лакеями. «Я знать не хочу ни генераловъ, ни статскихъ, — говорилъ офицерамъ нѣкто Гастонъ, бывшій мировой судья; — что касается до министра, то онъ — пѣшка (chien dans un jeu de quilles); одинъ я долженъ здѣсь командовать, и вы будете мнѣ повиноваться». А товарищъ его объявляетъ, что генералы ни на что не нужны, что всѣ ихъ тактическіе и стратегическіе разсчеты, всѣ эти палатки, лагери и редуты — безполезны. Натискъ съ холоднымъ оружіемъ — вотъ отнынѣ единственная стратегія, подобающая французамъ. «Поэтому они только и знаютъ, что смѣщать генераловъ, разстроивать кадры, идти впередъ наугадъ, съ закрытыми глазами, расточать безполезно жизнь солдатъ, подвергать отрядъ пораженію, иногда подводить самихъ себя подъ смерть — и они бы все погубили, еслибы послѣдствія ихъ неспособности и кичливости не искупались героизмомъ офицеровъ и энтузіазмомъ солдатъ».