Что же касается до результатовъ соціальной программы якобинцевъ, то самый расположенный къ ней и вмѣстѣ съ тѣмъ достовѣрный свидѣтель, всю жизнь остававшійся преданнымъ якобинскому идолу, депутатъ Конвента Байёль, два года спустя, въ самомъ Конвентѣ, т.-е. передъ очевидцами и компетентными судьями, характеризовалъ господство якобинскихъ идеологовъ слѣдующими словами: «Терроръ сокрушалъ всѣ умы, давилъ всѣ сердца; онъ составлялъ силу правительства, и это правительство было таково, что многочисленные обитатели обширной территоріи какъ будто утратили всѣ качества, отличающія человѣка отъ домашняго животнаго. Казалось, что въ нихъ осталось лишь столько жизни, сколько правительству угодно было имъ предоставить. Человѣческое я не существовало болѣе; каждый индивидуумъ превратился въ автомата: шелъ, возвращался, мыслилъ или переставалъ мыслить сообразно съ тѣмъ, какъ его толкала или одушевляла общая тиранія» {60}.
Такое признаніе очевидца и единомышленника, приведенное Тэномъ, можетъ замѣнить собой цѣлый рядъ другихъ фактовъ, рисующихъ порядокъ вещей, установленный якобинцами. Только такимъ подавлявшимъ и притуплявшимъ душу терроромъ можно было достигнуть цѣли и создать типъ якобинца, вѣрующаго въ догму и исполняющаго обряды, вполнѣ правовѣрнаго, безъ пятна или подозрѣнія въ ереси или схизмѣ — безъ отклоненія влѣво въ сторону преувеличенія (Эберъ и парижская Коммуна) и безъ отклоненія вправо — въ сторону зловредной снисходительности (Дантонъ и Камиль Демуленъ), — однимъ словомъ, тотъ однообразный и строго очерченный типъ, по образцу котораго должны были быть передѣланы всѣ французы. На основаніи всего этого изображенія соціальной программы якобинцевъ и ея результатовъ Тэнъ даетъ ей слѣдующую оцѣнку: «Ея исходная точка — «общественный договоръ» съ его полнымъ отчужденіемъ личности въ пользу общества — есть софизмъ; ея цѣль — возстановленіе естественнаго человѣка — есть фантастическій бредъ; ея средство — уничтоженіе всякаго неравенства и искорененіе всякаго эгоизма и «федерализма» — политическое донкихотство; ея орудіе — безпощадное истребленіе всѣхъ разномыслящихъ — преступный фанатизмъ». Совсѣмъ не таково положеніе современнаго человѣка, которому христіанство внушило понятіе совѣсти, а исторія привила чувство индивидуальной чести, какъ на это было указано въ изложеніи взгляда Тэна на значеніе индивидуума.
* * *
Этой-то программѣ якобинцевъ Тэнъ противополагаетъ свою теорію о государствѣ и обществѣ. Можно даже сказать, что соціологія Тэна сама сложилась, или во всякомъ случаѣ точнѣе опредѣлилась, подъ вліяніемъ якобинскаго представленія о государствѣ и индивидуумѣ и въ противоположность имъ. Во всякомъ случаѣ, нужно думать, что его требованіе невмѣшательства государства въ школьное дѣло было вызвано попыткой якобинцевъ сдѣлать изъ школы средство «пересоздать» природу человѣка и вылить его въ узкій типъ, соотвѣтствовавшій идеаламъ небольшой фанатической партіи — подобно тому, какъ и частые протесты Спенсера противъ господствующей въ Англіи системы филантропіи вызваны ея ошибками и крайностями.
Но кромѣ соціологической критики, на которой мы здѣсь не будемъ останавливаться, Тэнъ подвергаетъ программу якобинцевъ критикѣ исторической. Онъ сравниваетъ ихъ деспотизмъ съ аналогическими формами въ исторіи и приходитъ къ заключенію, что представленіе якобинцевъ о государствѣ — ретроградное, такъ какъ оно соотвѣтствуетъ давно пережитымъ культурнымъ формамъ, обусловленнымъ исключительными обстоятельствами — какія представляетъ, напр., античный міръ съ его тѣснымъ муниципальнымъ бытомъ. Тамъ каждый городъ имѣлъ своихъ боговъ, и религія совпадала съ отечествомъ; тамъ царствовала постоянная война съ жестокими послѣдствіями, и побѣжденный со всей семьей продавался въ рабство; вслѣдствіе этого античный городъ заключалъ въ себѣ для каждаго гражданина всю сумму необходимыхъ и желательныхъ ему нравственныхъ и матеріальныхъ благъ, и внѣ его стѣнъ человѣкъ не имѣлъ убѣжища ни для себя, ни для своихъ боговъ и идеаловъ.
Далѣе, если программа якобинцевъ представляется Тэну при освѣщеніи исторіей — ретроградною, то ихъ политика въ его глазахъ — чистое донкихотство. Онъ этимъ хочетъ сказать, что задуманное ими пересозданіе французскаго общества и народа было сумасбродною затѣей безъ всякой возможности успѣха, такъ какъ, несмотря на весь ихъ деспотизмъ, она была имъ не по силамъ и не по плечу.
Тэнъ подкрѣпляетъ эту мысль прежде всего историческими поясненіями. Уже не одинъ разъ жестокій деспотизмъ оставлялъ свой кровавый слѣдъ въ исторіи; но никогда онъ не сопровождался такою неразумностью на практикѣ. Когда Филиппъ II преслѣдовалъ мавровъ и евреевъ, когда Людовикъ XIV подвергалъ гоненію гугенотовъ, — жертвами ихъ деспотизма была лишь 1/15 или 1/20 часть ихъ подданныхъ. Власть Кромвеля, правда, была узурпаціей, ненавистной большинству народа, но зато этотъ узурпаторъ не подвергалъ гоненію религіозныя партіи, а напротивъ сдерживалъ рвеніе фанатиковъ. Даже дикій фанатизмъ магометанскихъ халифовъ или султановъ въ VII или въ XV вѣкѣ щадилъ порабощенныхъ христіанъ и предоставлялъ имъ право жить по своему закону, подъ руководствомъ своихъ духовныхъ вождей.
Такимъ образомъ, никто изъ прежнихъ тирановъ не пытался порабощать всѣхъ подвластныхъ ему людей и переиначивать ихъ во всемъ. Какъ ни велика была тиранія, она касалась лишь одного какого-нибудь класса людей; какъ ни глубока была тиранія, она останавливалась на извѣстной чертѣ, и за этой чертой чувства и вѣрованія человѣка оставались неприкосновенными. Съ другой стороны, прежніе тираны располагали достаточной силой для достиженія своей цѣли. Филиппъ II и Людовикъ XIV имѣли за себя большинство націи, столь же фанатическое и озлобленное противъ диссидентовъ, какъ они сами. Кромвель, проводившій въ жизнь пуританскую программу, опирался, правда, на незначительное меньшинство, но то была армія ригористовъ, еще болѣе строгихъ къ себѣ, чѣмъ къ другимъ, это были самые честные, самые умѣренные, самые трудолюбивые и настойчивые изъ людей.
Совершенно обратное видимъ мы у якобинцевъ: по мѣрѣ ихъ успѣха ихъ теорія становится все требовательнѣе и возлагаетъ на исполнителей все большія тягости. Вначалѣ якобинецъ нападалъ только на королевскую власть, на церковь, на дворянство, на церковную собственность и феодальныя привилегіи, — однимъ словомъ, на средневѣковыя учрежденія; потомъ онъ сталъ нападать на учрежденія гораздо болѣе древнія и гораздо болѣе прочныя — на христіанскую религію, на собственность и на семью. Въ теченіе четырехъ лѣтъ онъ довольствовался разрушеніемъ; теперь онъ вздумалъ создавать; онъ хлопочетъ не о томъ только, чтобы отмѣнить существующую религію и уничтожить соціальное неравенство, искоренить догмы, основанныя на откровеніи, унаслѣдованныя вѣрованія и установленное богослуженіе, всякое преимущество въ званіи или состояніи, богатство и досугъ, вѣжливость и изящество; — но ему нужно еще передѣлать гражданина, сфабриковать для него новыя чувства, навязать личности естественную религію, гражданское воспитаніе, однообразіе нравовъ, якобинскій пошибъ, спартанскую доблесть; однимъ словомъ, онъ не предоставляетъ человѣку ничего своего, ничего такого, что не было бы ему предписано, указано и вынуждено у него. «Съ этой минуты революція имѣетъ противъ себя не только приверженцевъ стараго порядка, патеровъ, дворянъ, прежнюю магистратуру, роялистовъ и католиковъ, но еще и всѣхъ тѣхъ, кто проникнутъ европейской цивилизаціей, кто состоитъ членомъ прочной семьи, владѣетъ капиталомъ значительнымъ или небольшимъ, имѣетъ собственность какого-либо вида или степени, — т.-е. имѣетъ противъ себя всѣхъ земледѣльцевъ, промышленниковъ, торговцевъ, арендаторовъ, ремесленниковъ и даже большинство революціонеровъ, которые вовсе не желаютъ подвергаться принужденію, не отъ нихъ исходящему, и любятъ горячечную рубашку только на спинѣ другихъ».
«А гдѣ же, — спрашиваетъ Тэнъ, — та сила, на которую могли опереться якобинцы въ своемъ безумномъ начинаніи? Они составляютъ меньшинство, ихъ приходится по одному на 15 или 20 человѣкъ, не принадлежащихъ къ ихъ сектѣ. Ихъ господство установилось со вчерашняго дня; они водворились во власти посредствомъ мнимыхъ выборовъ, вынудивъ силою или обманомъ голоса въ свою пользу; тѣми же способами среди нихъ самихъ меньшинство одолѣло большинство, запугавъ уличными бунтами Конвентъ и подавивъ департаменты вооруженной силой. Во главѣ ихъ партіи теперь какая-нибудь дюжина вожаковъ съ неограниченной властью; но ихъ авторитетъ шатокъ, каждый мѣсяцъ перемѣщеніе большинства въ Конвентѣ можетъ ихъ ниспровергнуть. Въ ихъ партіи нѣтъ дисциплины и подчиненія; самые послѣдніе крикуны, въ родѣ Эбера и Ру, стараются превзойти фанатизмомъ вожаковъ и протиснуться на ихъ мѣсто. Вожаки могутъ удержаться во власти только проявленіемъ самой грубой силы, кровопролитіемъ и терроромъ. Но, чтобы терроръ сохранялъ свою власть надъ умами, они принуждены злоупотреблять ею, и все больше и больше налегаютъ на это орудіе»… «Вотъ почему руководители секты, ея естественные и напередъ отмѣченные вожди представляютъ собою теоретиковъ, способныхъ усвоить себѣ принципъ и вывести изъ него всѣ послѣдствія, но въ то же время настолько неразумныхъ, что они не видѣли, что ихъ затѣя превосходитъ ихъ силы — и всякія человѣческія силы. Они достаточно смышлены, чтобы понять, что дикое насиліе — ихъ единственное орудіе; настолько безчеловѣчны, чтобы пустить его въ ходъ безъ всякаго удержа со стороны совѣсти, и настолько извращены, чтобы расточать убійства для внушенія страха».