На основаніи данныхъ, здѣсь только отчасти изложенныхъ, Тэнъ пришелъ къ слѣдующему общему заключенію о значеніи господства якобинцевъ: онъ видитъ въ немъ не простое торжество одной политической партіи надъ другими, болѣе или менѣе съ ней сходными, но владычество, которое дало возможность безусловно худшимъ элементамъ общества господствовать надъ лучшими: «съ одной стороны, — говоритъ онъ, — внѣ общаго права, въ изгнаніи, въ тюрьмѣ, подъ угрозою пикъ, на эшафотѣ — лучшіе люди Франціи, почти все, что выдается происхожденіемъ, общественнымъ положеніемъ, имуществомъ, заслугами, корифеи ума, образованія, таланта и добродѣтели; а съ другой стороны, надъ уровнемъ общаго права, въ почестяхъ и всемогуществѣ, въ безотвѣтственной диктатурѣ, въ положеніи произвольно распоряжающихся жизнью проконсуловъ и верховныхъ судей — отребье всѣхъ общественныхъ классовъ, самообольщенные удачники шарлатанства, насилія и преступленія»… «Иногда, — замѣчаетъ Тэнъ, — вслѣдствіе случайнаго подбора лицъ, контрастъ между правителями и управляемыми выступаетъ въ такомъ сильномъ рельефѣ, какъ будто бы онъ нарочно подстроенъ и обдуманно разсчитанъ; чтобы воспроизвести этотъ контрастъ, нужны были бы не слова, а реальныя краски и взмахи кисти живописца». Однако, книга самого Тэна изобилуетъ сценами и картинами такого контраста, по силѣ впечатлѣнія, не менѣе краснорѣчивыми, чѣмъ любая историческая живопись.
21 Якобинець Симонъ мучитъ маленькаго Дофина обливаніемъ водою.
Такъ, напр., онъ изображаетъ намъ обитателей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, скученныхъ въ тюрьмѣ, а рядомъ съ ними ихъ мучителей, членовъ мѣстнаго революціоннаго комитета изъ кучеровъ, лакеевъ, разнаго рода дѣльцовъ, злостнаго банкрота и составителей подложныхъ векселей съ документальнымъ удостовѣреніемъ личности каждаго. На другомъ концѣ Парижа, Тэнъ указываетъ намъ молодого дофина, способнаго и рано развившагося ребенка, котораго 19 французовъ изъ 20 признали бы своимъ королемъ, еслибы были свободны, и вмѣстѣ съ нимъ его пьянаго воспитателя и палача — башмачника Симона. Въ другой сценѣ мы видимъ предъ собою цвѣтъ парижской магистратуры и ея судью, безграмотнаго столяра Треншара; или — великаго изобрѣтателя Лавуазье и его земляка и судью Коффенгаля, отказывающаго ему въ отсрочкѣ казни для приведенія къ концу начатаго химическаго опыта — со словами: «Республика не нуждается въ ученыхъ»; или же наконецъ — самаго изящнаго изъ лирическихъ поэтовъ Франціи, Андрэ Шенье, среди толпы безграмотныхъ составителей протокола, обрекающихъ его на гильотину. «Прочтите этотъ протоколъ, — заключаетъ Тэнъ, — если вы хотите видѣть геніальнаго человѣка, брошеннаго на растерзаніе животнымъ, свирѣпымъ, злымъ и хищнымъ, которые ничего не слушаютъ, ничего не смыслятъ, не понимаютъ даже обыкновенныхъ словъ».
22 Шенье
И всѣ эти сцены ужаса и возмутительнаго насилія не являются у Тэна ни случайностью, ни неизбѣжнымъ проявленіемъ исключительнаго положенія дѣлъ, какъ представляли терроръ апологеты якобинства; исторія якобинцевъ у Тэна имѣетъ цѣлью доказать, что созданное торжествомъ якобинства положеніе не было временнымъ или переходнымъ зломъ; что программа якобинцевъ клонилась къ тому, чтобы увѣковѣчить это зло, въ конецъ разорить и развратить общество, навсегда обезпечить въ немъ владычество дикихъ и хищныхъ элементовъ надъ трудящимися и созидающими; доказать, что якобинство, осуждая въ принципѣ основанное на собственности народное благосостояніе и образованіе и подрывая въ самомъ корнѣ условія цивилизаціи и прогресса, сдѣлалось разъѣдающимъ и тлетворнымъ паразитомъ въ организмѣ Франціи.
Только прочитавъ сочиненіе Тэна можно получить понятіе о томъ, что такое былъ терроръ и чѣмъ онъ былъ для Франціи. Но терроръ имѣетъ двоякое значеніе — объективное и субъективное. И главные террористы Франціи, безжалостно губившіе и допускавшіе гибель и мученіе тысячи людей, не были изъяты отъ ощущенія террора — страха за себя. Мы видѣли въ главѣ о комиссарахъ Конвента, какъ многіе изъ этихъ безчеловѣчныхъ пашей не знали удержу въ пролитіи крови изъ страха передъ своими господами въ Комитетѣ общественнаго спасенія. Но въ потрясающей исторической картинѣ Тэнъ показываетъ намъ, какъ и этотъ всемогущій Комитетъ, предъ которымъ дрожатъ министры и комиссары, дрожатъ генералы, дрожитъ Конвентъ, дрожитъ вся Франція — самъ дрожитъ.
23 Дантонъ и Демуленъ на эшафотѣ.
Тэнъ показываетъ намъ, какъ эти страшные деспоты обращаются въ рабовъ своего деспотизма и сами блѣднѣютъ передъ страшнымъ привидѣніемъ гильотины, посѣщающимъ ихъ во время ночныхъ засѣданій. По своему обычаю Тэнъ, подводя читателя къ картинѣ, вручаетъ ему всѣ документы, на основаніи которыхъ онъ можетъ провѣрить художника и убѣдиться, что предъ нимъ не фантастическое изображеніе. Мы читаемъ цѣлый рядъ признаній, сдѣланныхъ самими членами Комитета, пережившими катастрофу 9 термидора. Всѣ они, несмотря на различіе своего темперамента и личнаго достоинства, — и мужественный Карно, и трусливый Бареръ, и дикій и вмѣстѣ преступный Бильо-Вареннъ, и усердно работящій Бріеръ — сходятся въ своихъ показаніяхъ въ томъ, что они были деспотами отъ страха; что они не были увѣрены, увидятъ ли слѣдующую зарю; что они не знали наканунѣ, какое рѣшеніе постановятъ завтра; что они «отправляли на гильотину сосѣда» и товарища для того, чтобы онъ не сдѣлалъ того же самаго съ ними. «За столомъ Комитета, въ продолженіе долгихъ ночныхъ засѣданій, засѣдаетъ съ ними ихъ властелинъ, страшный образъ, революціонная идея, давшая имъ власть убивать подъ условіемъ примѣнять ее ко всѣмъ безъ изъятія, не исключая ихъ самихъ. Около двухъ или трехъ часовъ ночи, утомленные работой, безъ силы мыслить и говорить, не зная, бить ли направо или налѣво, они боязливо на нее взираютъ и стараются угадать волю идеи въ ея неподвижномъ взорѣ. — Кого же сразить завтра? — И всегда они слышатъ тотъ же отвѣтъ, неизмѣнно написанный на чертахъ безчувственнаго призрака: «надо убивать контръ-революціонеровъ», — а подъ этимъ названіемъ подразумѣваются всѣ, кто дѣломъ, словомъ, мыслью или затаеннымъ чувствомъ, увлеченіемъ или апатіей, гуманностью или умѣренностью, эгоизмомъ или безпечностью, косностью, нейтральностью, равнодушіемъ — повредилъ или плохо служилъ революціи. Остается лишь вписать имена подъ этотъ страшно обширный приговоръ. Кто же впишетъ ихъ? Бильо? или же Робеспьеръ? Впишетъ ли Бильо имя Робеспьера, или Робеспьеръ — имя Бильо? или же каждый изъ обоихъ вставитъ имя другого, вмѣстѣ съ другими именами, которыя ему угодно будетъ выбрать изъ состава двухъ Комитетовъ? Осселенъ, Шабо, Базиръ, Жюльенъ изъ Тулузы, Лакруа были когда-то членами Комитета, и по ихъ выходѣ ихъ головы пали на гильотинѣ! Погибъ на эшафотѣ и Дантонъ, безъ помощи котораго якобинцы не овладѣли бы властью, и съ нимъ Демуленъ, молившій о комитетѣ «милости». А Эро де-Сешель, поддерживаемый и недавно еще почтённый одобреніемъ Конвента! онъ даже еще состоялъ однимъ изъ 12 членовъ Верховнаго Комитета, когда приговоръ остальныхъ 11 внезапно предалъ его революціонному трибуналу для отправленія къ палачу! За кѣмъ же теперь очередь изъ одиннадцати остальныхъ? Неожиданно схваченный, при единодушныхъ рукоплесканіяхъ послушнаго Конвента, онъ будетъ, по истеченіи трехдневной судебной комедіи, отвезенъ на колесницѣ на «революціонную площадь»; Сансонъ свяжетъ ему руки, и подряженные за 24 су клакёры захлопаютъ въ ладоши, а на другой день всѣ политиканы въ народѣ будутъ поздравлять другъ друга, увидя въ бюллетенѣ гильотинированныхъ имя великаго измѣнника. Для всего этого, для того, чтобы изъ среды халифовъ на часъ, изъ національнаго альманаха, перейти въ списки умершихъ, достаточно соглашенія между товарищами, и это соглашеніе, можетъ быть, уже состоялось. Между кѣмъ и противъ кого? Конечно, при этой мысли одиннадцать членовъ, сидящихъ вокругъ своего стола, со страхомъ вопрошаютъ другъ друга глазами; они высчитываютъ свои шансы и припоминаютъ слова, которыхъ не забываютъ. Нѣсколько разъ Карно говорилъ Сенъ-Жюсту: «Ты и Робеспьеръ, вы стремитесь къ диктатурѣ». Робеспьеръ отвѣчалъ Карно: «Я выжидаю для тебя перваго пораженія арміи». Въ другой разъ взбѣшенный Робеспьеръ закричалъ, что «Комитетъ въ заговорѣ противъ него», и, обратившись къ Бильо, прибавилъ: «Я теперь знаю тебя!» а Бильо отвѣтилъ: «И я тоже, я знаю тебя за контръ-революціонера». И такъ, въ самомъ Комитетѣ есть контръ-революціонеры и заговорщики! и какъ быть, чтобы избѣгнуть этой клички, заключающей въ себѣ смертный приговоръ? Молча, роковой призракъ, возсѣдающій среди нихъ, Эриннія, по милости которой они царствуютъ, произрекла свой оракулъ, и всѣмъ сердцамъ онъ внятенъ: «Тѣ изъ васъ окажутся заговорщиками и контръ-революціонерами, которые не захотятъ быть палачами».