* * *
Главный пароксизмъ террора, проявлявшійся въ постоянномъ дѣйствіи гильотины, прекратился съ паденіемъ Робеспьера.
Промчался къ гильотинѣ, стоявшей у подножія статуи Свободы, послѣдній фургонъ съ жертвами революціоннаго трибунала. Подверглись избіенію члены якобинскаго клуба и самый клубъ былъ закрытъ по декрету Конвента.
Не удался натискъ на Конвентъ 12 жерминаля III г., чтобы спасти отъ кары товарищей Робеспьера въ кровавой диктатурѣ — Бильо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера. Это новое насиліе привело только къ тому, что Конвентъ принялъ въ ту же ночь предложеніе Дюмона отправить въ Гюяну «трехъ разбойниковъ, затопившихъ республику кровью».
Потерпѣла пораженіе новая попытка запугать депутатовъ внесенной на шестѣ головой ихъ товарища Феро, убитаго толпой, и заставить Конвентъ вернуться къ робеспьеровскому режиму — освободить патріотовъизъ тюрьмы, возстановить «революціонные комитеты» и непрерывность засѣданій «секцій».
24 Последние жертвы революционного трибунала у подножия статуи свободы
Давленіе террора однако продолжалось, такъ какъ было насущной чертой якобинскаго господства. Владычество якобинцевъ послѣ паденія Робеспьера Тэнъ образно характеризуетъ слѣдующей метафорой: «Если якобинская петля, вопреки желанію тѣхъ изъ палачей которые уцелѣли въ катастрофѣ Робеспьера, постепенно ослабѣваетъ, если главная веревка, душившая жертву, порвалась въ самый моментъ, когда жертва задыхалась, остальныя веревки все еще ее обвиваютъ и жмутъ ее, только въ другихъ мѣстахъ тѣла, а нѣкоторыя изъ этихъ веревокъ, страшно натянутыя, врѣзываются въ нее еще глубже». Составляя незначительную партію среди французскаго народа, якобинцы могли поддерживать свою власть надъ нимъ лишь съ помощью насилія. Якобинскій гнетъ чувствовался тѣмъ сильнѣе, что онъ сопровождался экономическимъ разореніемъ. Якобинское хозяйничанье ложилось тяжело даже на парижскій пролетаріатъ, самую твердую опору якобинской диктатуры. Главнымъ предметомъ заботъ якобинскихъ правителей было и теперь удовлетвореніе нуждамъ парижскаго населенія, особенно рабочаго, отъ доброй воли котораго зависѣла прочность ихъ власти. Но вотъ картина результатовъ якобинскихъ заботъ о народѣ: «Чтобы продовольствовать Парижъ въ эпоху, когда вслѣдствіе паденія ассигнацій хлѣбъ достигъ небывалой, баснословной цѣны, якобинское правительство систематически приносило ему въ жертву интересы страны».
25 Женщины передъ булочной.
При старомъ порядкѣ Парижъ доставлялъ государственному казначейству доходъ въ 77 милліоновъ. Якобинцы же, поддерживая въ Парижѣ прежнюю цѣну на хлѣбъ въ 3 су за фунтъ, въ то время, какъ самому правительству онъ обходился въ 4 су ассигнаціями, тратили весною 1795 года на продовольствіе Парижа 1.200 милл. въ годъ, а 7 мѣсяцевъ спустя, въ послѣдніе дни Конвента, расходъ на Парижъ составлялъ 546 милл. въ мѣсяцъ. Къ этой тратѣ нужно присоединить всѣ жертвы, которымъ подвергалось окрестное и провинціальное населеніе, обязанное рядомъ принудительныхъ мѣръ поставлять и подвозить хлѣбъ, нужный Парижу. Такъ новый порядокъ сдѣлалъ изъ Парижа чудовищный вередъ на сердцѣ Франціи, жаднаго паразита, который своими 600.000 сосцами изсушивалъ все кругомъ себя на 40 льё въ окружности, съѣдалъ въ одинъ мѣсяцъ годовой доходъ государства и оставался худъ, несмотря на всѣ жертвы казначейства, имъ истощаемаго, и несмотря на оскудѣніе провинцій, его питавшихъ». На самомъ дѣлѣ положеніе Парижа становится все ужаснѣе; уже въ продолженіе 17-ти мѣсяцевъ до паденія Робеспьера парижское населеніе было принуждено толпиться цѣлые часы у дверей хлѣбниковъ, отпускавшихъ по полицейскому свидѣтельству указанное каждому количество хлѣба. «Задолго до зари, въ холодныя зимнія ночи, тысячи матерей и женъ, плохо одѣтыхъ, выстроивались въ необозримые ряды передъ булочными, передъ мясными лавками или дровяными складами, и многимъ приходилось возвращаться домой съ пустыми руками или отъ изнуренія и безсилія выступать изъ рядовъ. Послѣ катастрофы Робеспьера такое положеніе дѣла продолжалось 22 мѣсяца и становилось все хуже. Зимою 1795 года ежедневная порція хлѣба была сведена на полтора фунта лицу; съ конца вентоза это количество предоставлялось лишь 324.000 рабочимъ; для всѣхъ же остальныхъ жителей было понижено до фунта; многимъ уже тогда доставалось еще меньше — полфунта или четверть. При наступленій весны Комитетъ общественнаго спасенія, въ виду истощенія своихъ запасовъ, свелъ всѣ порціи на 1/4 фунта. Слѣдствіемъ этого было возстаніе рабочихъ, которое было подавлено войсками, и Конвентъ, «утвердившись въ сѣдлѣ, затянулъ узду».
Парижъ былъ объявленъ въ осадномъ положеніи; выдача мяса была установлена въ 1/4 ф. черезъ каждые 5 или 10 дней — хлѣба же въ день по 4 унца (1/2 ф.) среднимъ числомъ, иногда по 5, 6, 7 или изрѣдка по 8 унцовъ; а часто выдавалось только 3, 2, 1 1/2 унца или даже ничего, и качество хлѣба становилось при этомъ все хуже и «зловреднѣе».
26 Изгнаніе членовъ якобинскаго клуба въ ночь съ 27 на 28 іюля 1794 г.
На этомъ мрачномъ фонѣ ежедневно разыгрывались самыя потрясающія сцены голода, изнуренія, отчаянія и самоубійства. Ими наполнена картина Тэна. Бѣдственному зрѣлищу столицы соотвѣтствовало положеніе страны. Вотъ его итогъ: «Сколько народа погибло отъ нищеты? Очень вѣроятно, много болѣе милліона. Попытайтесь охватить общимъ взоромъ необычайное зрѣлище, разстилающееся на 20.000 квадр. льё, необъятное множество голодающихъ въ городахъ и селахъ, вереницу ожидающихъ подачки женщинъ во всѣхъ городахъ, въ продолженіе трехъ лѣтъ, взгляните на этотъ городъ въ 20.000 жителей, изъ которыхъ въ 23 мѣсяца двадцатая часть умерла въ больницѣ; взгляните на скопленіе нуждающихся у дверей благотворительныхъ заведеній, на рядъ носилокъ, въ нихъ входящихъ, рядъ гробовъ, изъ нихъ выносимыхъ, на госпитали, лишенные своихъ имуществъ и переполненные больными, на воспитательные дома, не имѣющіе возможности вскормить брошенныхъ имъ дѣтей, на голодающихъ дѣтей, сохнущихъ въ своей колыбели съ первой недѣли жизни, блѣдныхъ и «съ сморщенными лидами, какъ у стариковъ, — на эту эпидемію голода, которая сокрушаетъ и укорачиваетъ всѣ прочія жизни, на безконечное мученіе живучей натуры, упорствующей среди страданій и не могущей погаснуть, на конечную агонію въ мансардѣ или гдѣ-нибудь въ канавѣ»…
Въ этой картинѣ недостаетъ еще одной группы — группы правителей, которые распоряжаются всей этой нищетой; эта «центральная группа какъ бы намѣренно скомпонована, нарочно нарисована великимъ художникомъ, любителемъ контрастовъ и неумолимой логики, чья рука непрестанно чертила новые человѣческіе образы, и угрюмая иронія котораго не упускаетъ случая сочетать и сопоставить во всемъ рельефѣ уродливый фарсъ съ трагизмомъ смерти». Предъ нами небольшой кружокъ якобинцевъ, пережившихъ терроръ и торжествующихъ, сумѣвшихъ пріютиться въ удобномъ мѣстѣ и желающихъ тамъ оставаться во что бы то ни стало… «Къ 10-ти часамъ утра въ павильонѣ Равенства, въ залѣ Комитета общественнаго спасенія появляется его предсѣдатель, Камбасересъ: это тотъ осторожный и ловкій толстякъ, впослѣдствіи архиканцлеръ наполеоновской имперіи, который пріобрѣтетъ извѣстность своими гастрономическими изобрѣтеніями и другими странными вкусами, заимствованными у древности. Едва усѣвшись, онъ приказываетъ поставить на огонь въ каминѣ объемистую кастрюлю съ отличнымъ бульономъ, на столъ «хорошаго вина и отличнаго бѣлаго хлѣба, три вещи, которыхъ, по словамъ одного изъ гостей, трудно было тогда найти въ Парижѣ». Между 12 и 2 часами подходятъ его товарищи, одинъ за другимъ, выпиваютъ чашку бульона, съѣдаютъ кусокъ жаркого, глотаютъ залпомъ стаканъ вина и потомъ идутъ каждый въ свою канцелярію, угождать своему кружку, помѣстить такого-то, заставить платить такого-то, обдѣлать свои собственныя дѣла, — ибо въ послѣдніе дни Конвента нѣтъ болѣе общихъ дѣлъ, все касается лишь частныхъ интересовъ и имѣетъ личный характеръ… Къ 9 или 10 часамъ вечера Комитетъ общественнаго спасенія снова собирается, но не для того, чтобы рѣшать важныя дѣла, — напрасно настаиваютъ на этомъ Ларевельеръ и Дону, остальные слишкомъ эгоистичны для этого или заняты; въ виду этого Камбасересу предоставляютъ полную волю; что до него, онъ предпочелъ бы сидѣть смирно, не везти болѣе на себѣ общественной колесницы, но есть двѣ насущныя потребности, которымъ необходимо удовлетворить подъ страхомъ смерти. — Вѣдь, пожалуй, не успѣютъ, — говоритъ онъ жалобнымъ голосомъ, — напечатать за-ночь ассигнаціи, которыя необходимы на завтрашніе расходы. Если это такъ пойдетъ, мы рискуемъ быть повѣшенными на фонарѣ. — Сходи-ка, обращается предсѣдатель къ одному изъ членовъ, — въ кабинетъ Урье-Элоа и скажи ему, что такъ какъ ему поручены финансы, то мы умоляемъ его дать намъ возможность просуществовать дней 15–18; тогда вступитъ во власть директорія, — та пусть дѣлаетъ какъ знаетъ. — Но продовольствіе, хватитъ ли его на завтра? спрашиваетъ Камбасереса другой изъ членовъ. — Хе, хе, я ничего не знаю, но я пошлю за Ру, который дастъ намъ свѣдѣнія. — Входитъ Ру, депутатъ, предсѣдательствующій въ продовольственномъ комитетѣ, бѣглый бенедиктинецъ, бывшій террористъ въ провинціи, будущій протеже и помощникъ Фуше, вмѣстѣ съ нимъ выгнанный изъ полиціи. Это офиціальный говорунъ, широкоплечій, толстощекій, снабженный неутомимыми легкими, и поэтому его выбрали съ тѣмъ, чтобы его рѣчами и шутками укрощать толпы женщинъ, приходящихъ каждый день въ Тюльери просить хлѣба. — «Ну, что, Ру, въ какомъ мы положеніи относительно продовольствія? — Все то же изобиліе, гражданинъ-президентъ — два унца хлѣба на лицо, по крайней мѣрѣ для большей части кварталовъ. — Чортъ тебя возьми, ты насъ подведешь подъ ножъ съ твоимъ изобиліемъ!» — Водворяется общее молчаніе; присутствующіе, вѣроятно, размышляютъ объ этой возможной развязкѣ. Вдругъ одинъ изъ нихъ говоритъ: — «А что, президентъ, велѣлъ ли ты намъ приготовить что-нибудь въ буфетѣ? Послѣ такихъ утомительныхъ дней необходимо возстановить свои силы!.. — Ну, конечно, тамъ отличный кусокъ телятины, огромное тюрбо, большое блюдо пирожнаго и еще кое-что подобное…»