Людской кристалл Нереида с легкостью не только напела неизвестную никому мелодию, но даже призналась, что любит рисовать. Она всегда любила море, и поэтому ей очень нравилось изображать на холстах – простым рукой-манипулятором! – волнистую глубокую гладь. Именно так она и сказала: «Люблю».
А сам процесс рисования, по ее же утверждению, приносил ей «истинное наслаждение».
Этого хозяева Фаэрии уже снести не могли, и план по стиранию человечества внезапно встал у них на первое место. И стоял он там до сих пор. Результаты его исполнения пока не радовали.
А результаты были... Действия предпринимались, ходы разрабатывались, однако упрямая живучая раса двуногих тараканов раз за разом умудрялась выживать и даже давать отпор. Фейны попросту не поспевали за стремительными на мысль людишками, и совершенно не могли адекватно, а главное – своевременно отвечать на все выходки своих дефективных созданий. Точнее, даже не своих, а созданий тех землянских автолифов, которых фейны сотворили перед появлением самих людей. Те первые, исполины, готовили новую и потому – сноровистую Эрдэ к заселению.
Но что больше всего убивало дородных эльфов, так это то, что, следуя духу партнерства, Старшие вынуждены были продолжать развивать своих Младших, давая им все больше и больше передовых технологий в их корявые, чумазые ручки. Ходили слухи, что люди уже вполне в состоянии самостоятельно вырастить Колыбель, или улучшить свое тело просто беспредельно.
Этого эльфы уже не могли перенести. И одновременно предпочитали не замечать. Они даже предпочли не заметить планету. Целую планету, которую задумали создать недалекие люди, и которая вдруг стала проявлять признаки абсолютно живого организма.
Изначально энфайнел не чувствовали подвоха. А когда они, наконец, его почувствовали, Триера уже сама родила внутри себя жизнь. Официально считалось, что механизмы Триеры попросту жизнь ту перелили, но фактически каждый посвященный энфайнел видел, что жизнь была именно создана. Такого не умели, посвященные во все тайны Жизни, Старейшины. Но их тайны позволяли лишь занять уже живую планету, а уже потом творить на ней жизнь...
Однако среди энфайнел появились и те, кто внезапно стал на защиту людей, приводя, правда, отнюдь не человеколюбивые аргументы. В конце концов, на одном из аналогичных Советах Старейшины постановили, что людей пока уничтожать нельзя. Точнее, можно, но не всех. Ибо очень уж перспективная раса попалась тем, кто свои перспективы уже давно растерял. И на том же Совете было решено, каких именно следовало людей сжечь, а каких – оставить.
***
После завершения очередной сессии Совета, в тихой комнате для отдыха сидели те же двое. Было тихо и мрачно. Несмотря на то, что в самой комнате царил полумрак, этим двоим в той тишине было именно, что мрачно.
Точнее, сидела Изида, покручивая сверкающим бокалом томного варрантийского в своих изящных пальчиках. Энлиллиель же стоял у дымчатой пилястры, и крепко держал в руке тяжелый фужер с тем же напитком.
Густые капли прокатывались по изможденным гортаням великой расы, и растворялись прямо на пути ко чреву высокородных эльфов. Они заняли этот кабинет несколько минут назад, но уже была вскрыта бутылка ценнейшего вина, и опустел тот сосуд ровно на две трети. А в бокалах дона и донны осталось плескаться совсем немного драгоценной жижи. Эльфы пили. Молча.
Говорить им было необязательно. Все, что они хотели узнать, они услышали на многочасовых заседаниях Совета Старейшин. На этих заседаниях говорилось многое, на этих заседаниях говорилось всякое, на этих заседаниях говорилось паническое. Но оба высших титула сейчас не испытывали никакой паники. Они просто наслаждались тишиной.
Наконец, опустели бокалы, опустел и сам сосуд. Этот момент явился сигналом к тому, что теперь можно было и побеседовать. Не поговорить, не поорать, не повозмущаться, а именно, что побеседовать. Неспешно. Чинно. Умиротворенно.
Но – о важном.
Энлиллиель прошел к серванту, остановился перед ним и требовательно протянул руку. Сервант, полностью оправдывая свое название, раскрыл тугие створки хранилища и выдал на лозе еще одну бутылку варрантийского вина из прекрасных садов Пряного Надела. Держа снаряд в руках, дон обернулся к донне и одними глазами обратился к ней с вопросом. Величавым кивком головы королева Дома Таэ-Кэметир обозначила свое согласие. В подставленный бокал женщины ударила густая струя из, крепко зажатого в руках, сосуда мужчины.