- О Нихилове, что ли?
- Да. Он говорит, что все его программы были против Глеба. Что он сам не понимал, что всё делал против Глеба.
- Да ну его! Оратор бабий. Зачем ему Оксана?
- Она ему не нужна. Он всё ей сказал и пошёл за город, наверное, к Леднику.
- Когда? - испугался Глот.
- Полтора часа назад.
- Ну и дурак же ты, - не удержался Трагик. - Он же погибнет, а ты молчал.
- А что я - заявить что ли должен был? Или следить за ним?
- Собирайся!
- Может, не стоит? — спросил Глот.
- А тебя не спрашивают! — отрезал Трагик.
- Ты что! — изумился Комик. — Что ты тявкаешься?
- Да ну вас всех! Ну ты, идёшь или нет?
- Иду.
- Я к вашему приходу чаёк приготовлю, — невозмутимо заявил Глот.
Но когда они ушли, он тоже засобирался, оделся и, бормоча что-то, вышел на улицу.
* * *
Где и сколько времени шёл, он не знал, не считал, не наблюдал.
Он помнил только — куда идёт и зачем. И ему было свободно от свежего чувства понимания — куда и зачем. И эта определенность как никогда пьянила мозг, умножала физические и мыслительные возможности. Всю дорогу он думал о Глебе, об Оксане и о себе. Ему было что вспомнить.
— Сорок пять лет! — вскричал он, — сорок пять лет сплошного идиотизма! Насилия и дурмана! Ради чего? Ради себя — Ефима, ради имени, которым нарекли придурошные родители! Ради кликушества этих (ругательство) баб! Двадцать пять лет я делал вид, будто его не было на свете! Ни его идей, ни его призывов, ни его души! Двадцать пять лет я убеждал себя, что он никто, что он слишком правильный, что человек не он, а другой, которого нет. И я бросил его одного, не пошёл вместе с ним, как не пошёл никто. Сам воплотиться хотел. Из самого себя образец ковал. А материальчик-то... Тщеславие, сплошное тщеславие! Тридцать пять лет я считал, что можно понять всё, объять всё, если прочтёшь, если усвоишь, если познаешь... Вкус пьяного женского тела, мужского, иголки, галлюцинации, вонь кабацкая, болезни, Достоевские и Эйнштейны, пацифизмы и эстетизмы, упоение локальной властью — сожрал, поглотил, переварил и выплюнул. В виде трактатов, которых тысячи, которых будет миллионы. Что осталось? Где зерно? Я монстр! Что мне Дьяволы и Фаусты! Я плевал на сладостные мгновения! Одно лишь желанное — родиться вновь тупым и вонючим — не помнить себя, Будорагу, проклясть самого себя, Будорагу, и попытаться... чего же попытаться? Гадство! Всё сгорело, идеалы-то, тю-тю, вышли! Мировой катаклизм — это последнее, что ты познал. Вот о чём мечтал. Что там впереди ждет? Известность? Общения со знаменитостями? Блеф, обман. Они сами слабы и ничтожны, потому и говорить-то об этом боятся. Информация? Великие события? Удовольствия, которых не испытал? Многоголовая слава? Что? Ну что?! Всё это тлен, ботва… Я иссяк для всего этого. Запасы иммунитета вышли. А впереди — лёд в груди и мерзость мыслей. Кончить всё разом! Ничто не держит. Так действуй гордо! С чем идешь к нему - чуду во плоти? Я бы посмотрел на тебя, если бы ты попёрся к мировому землетрясению! А тут такое везение, в миллиончик годков пару раз, и каждый раз неизвестно, кто вымрет. Тебе удача. Смерть внесет в историю. Попроси прощения, распни, пожертвуй себя! Нет уж! Если я такой, то и Ледник не лучше. Презрение, да, только презрение — ему, себе, всем, кто спасает свои задубелые шкуры. Что тебе спасать? Культуру, которой нет? Спасать самого себя, корыстолюбца, свой мозг, нашпигованный цифрами, буквами, красками, запахами. Не-е-е-т, тебе нужно было копить деньги, золотишко! Тогда бы ты знал, что спасать, тогда бы ты наверняка плюнул на Оксану и Глеба. Что бы тебе были миллионы и единицы!
Так он полемизировал с собой, пока не упёрся в груду камней, преградивших путь. Здесь он очнулся и долго смотрел прямо перед собой на глыбы льда, возвышающиеся многометровой стеной, смотрел, постепенно соображая, что и вправду видит настоящий существующий Ледник - бурый искорёженный, испещрённый вмёрзшими кусками дерна.
Ледник восхитил Будорагу, он показался ему сказочной стеной, за которой открывается иной небывалый мир.
- Отлично, отлично! - поежился он. - Водевильчики, оперетки, ножки, грудки показывать безопаснее, чем дать слово ему, Глебу. Но это чудо разрушит пошлость и власть, ха-ха, любую власть! И меня в том числе. Конец государствам! Отомрут! Счастье-то какое! Родные мои, Трагик и Комик! Не зря вы пришли ко мне раньше времени и привезли сюда. Чтобы я, наконец, плюнул на себя. Этот холод изменил мои мозги! Теперь-то я знаю, что делать!
И бросив на землю папку, он стал пробираться среди ледяных валунов, бормоча беспрестанно: "Чур, не Нихилов, чур, не Нихилов!". Но скоро остановился, вернулся и поднял папку.