За нагромождением камней, отвалившихся кусков льда, в пятидесяти шагах от того места, где встал Ефим, разом возвышалась величественная сорокаметровая стена льда. Ефим стоял, щурился и выбирал удобное место для восхождения. Он никогда не бывал в горах, не был знаком с альпинизмом, и потому боялся, что не осилит этих остроконечных выступов, гладких покатых площадок, коварных трещин и сыпучей ледяной крошки. Под слабым солнцем лед играл синевой, и Ефиму казалось, что он посмеивается — этот гигантский природный исполин. Ефим и сам засмеялся — хрипло и натужно, закашлялся, сплюнул и стал пробираться между валунов.
Он спотыкался и падал, путался в полах полушубка, порвал в нескольких местах одежду, поранил щеку. Неудачи лишь озлобляли его, он упрямо поднимался, ругался, плевался, хрипел, стискивал зубами шарф, проклинал папку и снова устремлялся вперёд — фанатичный и злой. Вспотел, и сердце бешено колотилось, в ногах противная дрожь.
Наконец он достиг подножия.
Тут-то и ощутил всю мощь и необъятность льда, увидел себя крошечным, забытым, и жалость резанула пересохшее горло.
Ледник сидел плотно и тяжело. Жёсткий смертельный холод испускал его неизмеримый вес. Ефим проглотил слезы, похлопал рваной рукавицей по грязному льду, улыбнулся.
— Ну, дружок, натворил ты бед и волнений! Потряс умы, гость незваный. К властелину планеты в гости притопал. Цивилизацию пощупать... По местам всех решил расставить? Ну-ну, молодец животина! Совсем ты не страшный.
Неожиданно откуда-то с высоты в двух шагах от Ефима с присвистом обрушилась лавина мелких и крупных кусков льда. Ледник двигался.
- Ага! Это ты меня предупреждаешь. Пугаешь! Давай, давай! Пострадаем.
И он приступил.
Скоро издали можно было увидеть, как маленькая чёрная точка хаотично движется вверх по темно-серой круче Ледника.
Небо тускнело.
Предвечерние тона окрасили стену в мрачную твердокаменность, и жизнь, казалось, остановилась на всей планете. Холод, холод, вечный холод и мгла...
Ефим задыхался. Дрожали ноги, тряслись руки, в глазах радужные круги. Вдобавок полушубок и папка сковывали движение. Полушубок он снял и бросил вниз, а папку засунул в ватные штаны. Дело пошло быстрее. Суметь бы, а не то - какой позор, какая слабость!
Один раз он упал и чуть было не покатился с двадцатиметровой высоты, но чудом успел задержаться на площадке, стряхнул с ободранных пальцев кровь и с последним остервенением стал карабкаться наверх.
"Чур, я не Нихилов! Чур, я не Нихилов!" - стучала странная мелодия у него в висках.
Когда он вскарабкался на ледяное плато, солнце как раз коснулось горизонта и можно было разглядеть, что сорокаметровая высота — это лишь одна из ступеней громадного белого материка, и еще можно было увидеть, как на север, вдаль, убегали, словно рукотворные, террасы, пологие подъёмы, бугры и холмики, и до настоящих высот Ледника было еще ой как далеко.
Но Ефиму некогда было смотреть далеко. Ему было жарко и дышалось с трудом. Разбухшее сердце разрывало хрипящие лёгкие, мучила острая боль в ушах. Он пошатнулся, упал и долго лежал, пока всей своей плотью не почувствовал страшное притяжение живого льда.
С трудом встал на слабые ноги. Посмотрел в сторону севера.
Впереди, постепенно упираясь в высокий горизонт, простиралось бесконечное, вспученное фантастической архитектурой торосов немое бездвижное море. Солнце уже увязло в горизонте, и это море под его негреющими косыми лучами темнело, оживало, и формы торосов расплывались, меняли очертания, манили к себе.
"Пора!" — подумал Ефим, и вытащил из штанов помятую папку.
Ему стало полегче, и прежняя решимость ясным холодом хлынула в мозг.
- Писал? Писал, кропал. Мастеровой. Мастер. Подрядчик. На себя работал, шельмец. Инстинктик чудненьких благ на старость лет захотел, возжелал инстинктик-то. Таланта нет, так башкой брать хотел. В башке талант не селится. Как слово это, всё забываю?.. Самоутверждение? Нет. Не то! Само... Так вот, тьфу ты задери! Всё планы да схемы. Удивить, поразить чтобы. Нет, Будорага, истое без расчётов. И без науки! Талант, он без планов, он в процессе творчества... Во, опять поучаю и кого? - себя неуча. Это ж надо, столько лет простейшею не понимать! Забрался? Что ж теперь давай традиционно, совершенно традиционно, чисто символически, не для истории, для себя самого... Эх, Николай Васильевич, Николай Васильевич!..
И присев на корточки, непослушными, успевшими закоченеть пальцами он стал развязывать тесёмки на папке. На лёд посыпались начерниленные листы.