Комик сидел на валуне и вспоминал. Не чувствовал, как холод завоёвывает тело, как лень поднять руку, повернуть голову. Дышал себе потихонечку в толстый шарф и засыпал.
Он вспоминал Оксану в кресле, ее лицо в профиль, и себя - непредприимчивого, думающего:
"В этом-то и вся моя жизнь. А если бы она была моей, было бы лучше? Моей, твоей, его, их. Как глупо сложен язык. Как глупо, что я думаю об этом и бессилен рядом с ней. Она ходит, она двигается, и в душе моей буря чувств, в душе моей счастье, что живёт она, и тогда лишь я чувствую себя единицей, а так — я лишь миллион".
И ещё подумал он, что когда думает о счастье, то стоит перед глазами смерть Оксаны. И размышлял, что жить без веры тошно, даже если и любовь...
Она здорово играла, вспоминал он, это была лучшая наша пьеса — жизнь и грусть в шкурах. Или сцена жизни посреди спектакля жизни. И мы говорили на сцене то, что не произносится в жизни. И где была жизнь — на сцене или в зале? Кое-кто в зале понял. Действенность, едри ее в корень! Мычью не лез в общую свалку. Он боялся Оксаны. Вот он-то и понял, и уехал плодить детей. И Оля из регистратуры с ним. А Катенька теперь неудержимо будет страдать. После Мычью-то. Весь смысл в ахах и охах. Кто как охает, кто как ахает. Изгибы шеи, закрытые глаза, ну там и губы с ноздрями по разному трепещут... Темпераменты!.. У всех по разному. Потому и влечёт, что каждая по своему. И нас, комиков, в том числе. Одно блюдо приедается. На том и стоим, что есть разнообразие. Эх, гоми, гоми... Избавь, а?
— Да очнись ты! Очнись, кому говорю!
Комик с трудом открыл глаза.
Почувствовал гулкие удары, удары будто по чьему-то мёртвому телу.
— Ну вот! Открыл зенки! Ору, ору, а ты сидишь, как истукан, вся морда во льду. Сейчас я тебя оживлять буду, так что не обижайся.
И Трагик навалился, долго мял, дышать не давал. И безжизненно лежал под ним Комик. Но вдруг дёрнулся, потом ещё и ещё. Держит Трагик. Хрипят оба. И раздалось придавленное:
— Отпусти, хватит! Всё, тебе говорят!
Отпустил. Отвалился. С трудом дышат.
— Вот и жить захотел, — встал Трагик, — теперь этим чудом займёмся.
Открыл глаза Комик. Сначала подумал, что всё ему снится, что продолжается спектакль, навеянный памятью-воображением.
Темень, только звёзды высыпали.
Трагик с фонариком. Лучик света по лицу. Потное, довольное и немного злое лицо у Трагика. И по валунам лучик, и осветил вдруг привалившегося к камням Будорагу. Лежит, дрожит, сумасшедшими глазами спасителя пожирает.
— Двигайся! — кричит Трагик.
Сел, пальцы разбитые тряпкой перевязывает. Флягу протянул:
— Дай ему. Сам не захочет, влей силой. И сам выпей. Не ради алкоголизма, ради жизни на земле. Я его пока по трещине тащил... Там, знаешь, очень чудесная трещина. Если бы не она — не снял бы беднягу. Так вот, когда я его тащил, то понял — Ледник — это дар, усекаешь?
"Шутит еще! Патриот".
Скрюченными красными пальцами принял Будорага флягу, сделал несколько трудных глотков, больше вылил на одежду.
— Хватит с него. Я уже ему давал.
Фляга выпала из рук, шлёпнулась на бок, ругнулся Трагик, осветил землю. Лежит фляга, влага струйкой орошает ледяное крошево. Поднял Комик, протянул.
- Пей, Твердолоб!
- Шути, шути! Ожил, сачок. Сам выпей, я уже. Там, наверху.
- Герой! Я бы взял тебя в разведку.
И Комик, запрокинув голову, влил в рот обжигающей жидкости.
Отплевался, спросил:
- Почему дар-то?
Трагик не ответил, лица его не было видно, но Комику показалось, что он смеётся в темноте.
Было уже заполночь, когда три объёмные фигуры отделились от валунов и по бесснежной тёмной равнине медленно двинулись к подножию сопки, последней сопке, за которой прятался пустынный обреченный город. Позади них стояла молчаливая стена Ледника, закрывшая весь северный горизонт.
Трое шли и не оборачивались. Трагик хромал, полупьяный Комик бормотал что-то, а массивного Будораги словно и не было рядом, он основательно выключился.
И идти-то им не хотелось, незачем было идти, не влекло, ничто не ждало там, в мире за сопкой.
Они отошли уже метров триста от валунов, когда вдруг позади что-то ужасно грохнуло, ухнуло, да так, что казалось, небо треснуло от холода пополам и вот-вот обрушится небосвод ледяным градом на головы.
Это Ледник подавал признаки жизни: срывались куски льда, собирались в лавины, а лавины рассыпались на бесконечность льдинок, чтобы тоннами ссыпаться вниз.
Это гигантская толща Ледника разрасталась и лопалась.
Ледник дышал и двигался.
АУТОДАФЕ
По украшенным улицам везли Гонсалеса Ильму, по прозвищу Книжник, на площадь.