- Это нам в наказание. Божий промысел! Жатва юности, — мрачно буркнул Трагик.
- О чём ты? - скис Комик.
- О том, что грешны мы по самые уши, о том, что я рано женился, а ты, осёл, весь запал речей на банальных легкокрылых бабёнок истратил. Оглобли мы с тобой. Ты правая, а я левая, в нас бы еще Антошу Чехонте запрячь - вот бы тоска по гробовой доске вышла! Ну что, двинулись, что ли?
Оксана скрылась за поворотом, и потому Комик не возражал и не протестовал, и они, безо всяких там чувств, думая каждый о своем (а в сущности об одном и том же), вошли в раскрытые двери гастронома...
Теперь она почти бежала. Город мелькал и растекался. Он казался бесконечным и невыносимо пустым. Прохожие останавливались, удивленно смотрели вслед, и если это были женщины, то не могли не восхищаться вслух ее платьем, фигурой, волосами, руками, как для баланса - цветами и тортом, восхищались — критикуя, завидуя, но зато искренне. Мужчины молчали и прорабатывали разное в голове, но всё равно ясно и надолго понимали, что видят редкую девушку, ту, которая («ну почему не я?») делает кого-нибудь ("подлеца и франтика") счастливым ("или несчастным").
"Это спектакль, - кричала её спина взглядам, — это спектакль под открытым небом!"
Воскресеньице, ох, какое жаркое! Что-то природа напутала. Такую погоду в Сочи бы, в Гагры, в Ташкент. Теплеет на планете, ощутимо очень даже теплеет. У Марьи Ивановны хорошо бы помыться, быстренько, на одном дыхании. А потом чай и спокойствие, никакой спешки.
Она бегом поднялась на третий этаж. Не любит Оксана подниматься по ступенькам или в гору медленно.
Сердце грохочет. В ушах звон, и горячее, взорванное дыхание.
"Сейчас дух переведу и позвоню. Так... зеркальце, расческа..."
Она осторожно положила цветы на коробку, заглянула в зеркальце. Тушь в порядке. Челку поправить и вперед.
"Гора с горой, а человек с человеком..." — вспомнилось или кто-то подсказал ей кстати.
Потянулась к звонку. Как сердце еще бьется!
Тихо за дверью. Нет, кто-то есть, что-то звякнуло.
Дзинь! Дзинь!— вдавила она кнопку.
Хотела раз, получилось два.
Тихо. Нет дома? Спит? Можно попытаться еще раз, а потом уже всё.
Неприятно звонить в чужие квартиры. С чего бы это? Кажется, звонки для того и вмонтированы. А всё равно как-то не по себе. Она еще раз робко потянулась рукой...
Но тут послышались осторожные шаги. Дверь приоткрылась.
- Здравствуйте! Марья Ивановна... дома?
"Кто он такой? Гость? Сын? У нее не было сыновей. Коллега? Ученик бывший? Родственник? Наверное, родственник!"
Наваждение № 4.567.006
Он уснул на одно лишь мгновение, и сразу же ворвался огромный старичище с глазами Инакова и ртом бывшего соседа.
Старичище имел компанейский вид, уселся в кресло, положив ногу на ногу, вальяжно закурил огромную гаванскую сигару, не спешил, начал издалека.
- Живешь ты, братец мой, скудно с приставкой «по». Тебе бы как-нибудь жизнь переменить, направить свои стопы по иным тропам. Ты же знаешь о звездах, о вечности, так что ты пыжишься, людей смешишь, тебе бы бросить всё к чертовой...
- О нет! - неожиданно оживился Нихилов, - я делаю по мере сил и буду делать больше. Вот увидите! Я же мечтаю. Я пишу. Я рисую, и пел я в хоре. Это чтобы людей к культуре приобщать!..
- Упусти, хлопчик, - почему-то на украинский манер хмыкнул старичище, - гарне разошелся ты. Швидко! Ну да юмор в сторону, погуторим на иной ляд.
- Позвольте, позвольте, - изумился было Нихилов.
- Не позволю, особь лживая!
Страх объял Нихилова. Изменилось лицо старичищино, что-то начальственное появилось в нем, прокурорское что-то, так показалось напуганному Нихилову.
- Що це таки! В детстве мечтал начальником быть? Глаголь!
- Ме... мечтал. Но это от па... с... ма... мамой. И среда, знаете ли...
- А далее, далее? Писал, чтобы прославиться? Щобы девочки смотрели с вожделе?..
- Писал, писал. С кем в детстве не бывает. Потуги, издержки, извольте принять во внимание, воспитания... Другой я теперь...
- Рвался к общественной деятельности, дабы возглавлять и карьеру делать? В энциклопедии местечко отвоёвывал, мучило, у коего живот вспучило?
- Был грех, было корыстие! Но теперь... Что же за прошлое казнить?.. Тому глаз вон. Вон глаз!!
И Нихилов вцепился в этот ненавистный распроклятый прожигающий глаз... Все смешалось, земля и небо, потолок и удушье крутились с бешеной быстротой.
Тошно Нихилову. Душат его прокуренные ручища старичищенские. Но цепко зажал Нихилов в кулак что-то хлипкое, плачет - не просыпается, и вдруг ощущает себя сидящим на прежнем месте, а старичище улыбается, змеится на губах его отравленная улыбка, и дорого бы отдал Нихилов, чтобы проснуться.